Женатый мужчина

Судья был смолоду лейбористом и многие годы — бесплатно или за символическое вознаграждение — защищал интересы рабочих в конфликтах с хозяевами. Он сочувствовал даже виновным, понимая, что на преступление толкает нищета. «Законы, — сказал он как-то Джону, — не даны нам от бога, они созданы людьми. Присмотрись к законникам, которые их пишут. Подумай, чему служат эти законы — большей частью охране собственности тех, кто ее имеет, от тех, у кого ничего нет».

Его жена, мать Джона, была дочерью учителя. Она терпимо относилась к взглядам мужа, хотя и не разделяла их. Когда отцу Джона предложили должность судьи, делались попытки установить политическое равновесие в органах правосудия; первой его мыслью было отказаться, но жена уговорила согласиться, и, подобно всем мужьям со времен Адама, он уступил ей. Они купили особняк под Йорком, их обхаживали местные землевладельцы, и остаток жизни судье пришлось исповедовать свод законов, половину из которых он считал несправедливыми. Свои идеалы отец без особого нажима внушил сыну Джону и дочери Саре, словно передавая эстафету совершенствования рода человеческого. Сара стала учительницей, преподавала в школах в бедных рабочих кварталах, вышла замуж тоже за учителя, родила троих детей. Джона же отправили в Оксфорд, где радикальные убеждения привели его в Лейбористский клуб; на тред-юнионистских дискуссиях он высказывался в поддержку резолюций, предлагаемых левым крылом. Однако его приняли в свой круг и сыновья йоркширских землевладельцев, с которыми знались его родители; сказалась и материнская кровь, отчего со временем друзья-лейбористы казались ему все зануднее, зато юноши из клуба «Баллингден» ^[11]привлекали светскостью и шиком. Он стал пропускать собрания лейбористов, потом и вовсе подал заявление о вступлении в другой клуб, более громкий и элитарный, чем «Баллингден», — клуб британской haute bourgeoisie ^[12]. Он изучил их неписаные правила, был принят и на выходной уезжал теперь из Оксфорда в загородные поместья. Он продолжал поддерживать отношения с этим же кругом и после Оксфорда, вступил в Лондонскую коллегию адвокатов, а позднее встретил в этом же кругу Клэр. Если все это время он продолжал причислять себя к социалистам, то скорее шутки ради, — похоже, это развлекало его друзей.

Одним из этих друзей, еще по Оксфорду, был ГенриМасколл, отец которого владел землями под Кромером. Генри был одним из тех итонцев, а теперь банкиров, которых Джон во время прошлой бессонницы винил в том, что жизнь его пошла по ложному пути. Непонятно, как он мог упрекать Клэр за это знакомство, ведь с Генри он познакомился сам еще в Оксфорде. Правда, по-настоящему они подружились лишь после того, как обзавелись семьями, тем более что семейная жизнь меняет представление о том, кого считать друзьями, а подчас и самих друзей. Оттого что теперь они должны стать друзьями для обоих супругов, отпали те, кто годами были Джону по душе, но оказались слишком серьезными для Клэр или у них были невыносимые жены, зато некоторых из ее подруг не выносил Джон из-за их глупости и пошлости. А здесь обе пары очень подходили друг к другу — каждая чувствовала себя польщенной знакомством, а этого в их кругу вполне достаточно для приятельских отношений. Обе женщины были привлекательны, обе элегантно одевались. Они вышли из одной среды (хотя Мэри не была католичкой) и даже походили характерами: обе сдержанные, даже застенчивые — особенно на фоне своих экстравертных супругов, обе отличались неуступчивостью.

Ряд факторов способствовал тому, что их знакомство — первоначально шапочное — переросло в дружбу домами, когда можно было позвонить запросто и сговориться пойти в кино; дети тоже были почти ровесниками, и обе семьи на лето ездили в Норфолк. Приглашение на ужин, полученное в торговом центре Кромера, было лишь началом целой серии взаимных визитов нового отпускного сезона: обеды, ужины, пикники. Клэр и Джон, однако, чаще бывали у Масколлов, чем Генри и Мэри у них, поскольку Масколлы держали повара и дворецкого, а Лохи довольствовались кулинарными способностями Элен, и вина разливал сам генерал. По тем же причинам к Масколлам было принято являться в вечерних туалетах, в то время как Генри и Мэри приезжали к Лохам без церемоний.

Глава шестая

Весь второй день отпуска Джон пребывал в задумчивости. Утром он совершил долгую прогулку в одиночестве, был неразговорчив за обедом и до вечера простоял в библиотеке у окна, глядя на деревья. После чая он объявил, что собирается опять пройтись. Клэр напомнила, что они званы к Масколлам, — пусть не задерживается: ведь надо будет переодеться.

Сидевший на лужайке генерал увидел, как зять направился куда-то по тропинке, и, пройдя через двор, перехватил его.

— Не возражаете, если я составлю вам компанию? — спросил он.

— Нет, конечно.

Какое-то время они шли молча, потом Юстас поинтересовался, не собираются ли Джон с Клэр куда-нибудь вечером.

— Да. К Масколлам.

— Вас там хорошо накормят.

— Надеюсь. Снова молчание.

— И угостят гаванской сигарой, — сказал генерал.

— Захватить одну для вас?

— Больше не курю, — сказал Юстас. Они еще некоторое время шли молча.

— Я видел, вы читаете Толстого, — сказал Юстас.

— Да.

— Такие безысходные рассказы…

— Да.

— Супружеская жизнь ему не по душе, явно не по душе.

— О ком это вы?

— О Толстом. В «Войне и мире» есть сцена, когда старый князь Болконский говорит сыну: «Плохо дело, а?» — а князь Андрей спрашивает, что он имеет в виду. «Жена, — говорит старый Болконский. — … Да, нечего делать, дружок, такие они все, не разженишься».

Джон покраснел, но ничего не сказал. Он проводил взглядом лесного голубя, вспорхнувшего с обочины и скрывшегося из виду высоко в кроне дерева.

— С возрастом начинаешь понимать, — сказал Юстас, — что жизнь чаще всего не оправдывает надежд.

— Ваших тоже не оправдала? — поинтересовался Джон.

— Разумеется, — сказал Юстас, покачав головой. — Я был солдатом.

— Разве у солдата больше причин для разочарования, чем у других?

— Да. После войны мы знали, что больше не будет войн никогда. Во всяком случае — между великими державами. Слишком опасно. Всех на куски разнесет. Поэтому всем нам, претендентам в Веллингтоны, пришлось сесть за парты, чтобы пополнить в будущем ряды ученых и инженеров.

— Зато вы остались живы, — сказал Джон.

— Жив, да только лишний. И дело не в том, что устарели наши знания, — отжили свое наши идеалы. Честь. Мужество. Дисциплина. Они вышли из моды подобно штыкам и револьверам.

— Возможно, — сказал Джон. — Во всяком случае, у моего поколения такие слова не очень были в ходу.

— На мой век пришлись два важнейших обстоятельства, которые меняют человеческую натуру, — сказал Юстас. — Солдат утратил свой статус: воин-герой прекратил свое существование…

— А второе?

— Контроль за рождаемостью. Противозачаточные пилюли.

Джон рассмеялся:

— Это ведь упрощает жизнь…

— Но меняет изначальные представления о вещах, разве нет? Исчезает неизбежная связь между физической близостью и воспроизведением потомства.

Джон не мог согнать с лица улыбку.

— Разве раньше любили только для того, чтобы иметь детей?

— Нет, но женам заповедовалась верность, дабы мужья знали, что дети — это их дети. Теперь же это не само собой разумеется. Верность стала отвлеченным понятием. А это мешает держаться в строю.

Джон отвернулся и уставился на линию горизонта. Улыбка с его лица исчезла.

— Человек может разлюбить свою жену, — сказал он, — но она останется матерью его детей.

— Правильно, — сказал Юстас. — На любви брак держится несколько первых лет. Затем живут вместе ради детей. А потом это становится просто привычкой.

— Не слишком многообещающая перспектива.

— Как раз наоборот. Третья фаза — самая лучшая. Никаких драм. Никакого давления. Товарищество. Как между одноклубниками.