Четвертая политическая теория

Второй вариант состоит в том, что политическая система остается прежней, но постепенно меняет смысл, насыщаясь все более и более элементами русской цивилизации. Можно назвать этот случай «обрусением» режима. Пока – по крайней мере, в период президентства Путина – события развертывались именно по этому сценарию, что обеспечивало системе определенную (хотя и относительную) устойчивость. Данная версия сводится к замораживанию всех процессов в обществе, которое консервируется как оно есть -- в полубольном-полуздоровом состоянии.

И наконец, третий вариант, довольно маловероятный на сегодняшний день, теоретически состоит в победе «партии констант» и построении совершенно иной государственности, укорененной в евразийской цивилизации, с опорой на русский народ и те этносы, которые солидарны с его судьбой и с новой формулировкой исторической миссии для XXI века. Этот сценарий не гарантировал бы нам легкой жизни, но зато поставил бы наших совремнников на один уровень с предками, которые в течение долгих веков шли к великой цели. И шли не для того, чтобы их потомки отказались от ее достижения в самый последний момент.

Глава 13. Русский Левиафан (гроза державная)

Страх как трепет

Немецкий историк религий и теолог Рудольф Отто, описывая феномен сакрального (священного, das Heilige), подчеркивал, что в этом чувстве слиты противоположные человеческие эмоции — восхищение, восторг, любовь и ужас, трепет, паника. Причем всё это не разделяется на составляющие — страх нельзя отделить от радости и наслаждения.

В той степени, в какой у народа существует сакрализация власти, государства, политики и социальных институтов, этот сложный комплекс сильных эмоций распространяется и на них. Мы не можем выделить фактор страха как нечто изолированное. Ужас перед сакрализированной политической инстанцией неотделим от любви и почитания: следовательно, это феномен более сложный, и чтобы корректно исследовать его, необходимо предварительно описать структуру сакрального [41].

Безусловно, чаще всего политическая власть и государство в русской истории воспринимались как нечто сакральное, хотя в разные периоды эта сакральность имела различную природу [42]. Поэтому страх перед властью чаще всего выступал в сложном комплексе благоговения, любви и почитания. Лишь в некоторых случаях — например, у староверов и иных нонконформистских групп — структура страха оказывалась несколько иной, поскольку государство после раскола воспринималось ими в качестве «власти антихриста». Это тоже сакрализация, но в данном случае негативная.

Страх, имеющий отношение к сакральному, мы оставим в данном тексте вне рассмотрения и сосредоточимся на более простом явлении — на страхе как таковом в политическом контексте, о чем обычно говорится в западной политологии, традиционно оперирующей с десакрализированными секулярными явлениями.

Гоббс и его чудовище

Один из главных теоретиков современного государства Томас Гоббс выразил суть своей теории в метафорическом названии главного философского труда о природе государства — «Левиафан».

Левиафан — это одно из двух чудовищ (морское, наряду с сухопутным Бегемотом), о которых речь идет в Библии в книге Иова, и которыми Яхве пугает отчаявшегося праведника Иова, чтобы испытать его любовь и верность. Функция Левиафана в библейском контексте однозначна — запугивание, внушение безумного и ничем не обоснованного ужаса.

Применяя метафору Левиафана к современному государству, Гоббс подчеркивает тем самым его главную задачу — внушать страх. Итак, именно страх лежит в самой основе современного государства как феномена, будучи его центральной функцией. Государство — это то, что внушает страх. А поскольку оно есть явление политическое, то и страх, внушаемый им подданным, таков же.

Обращение к «Левиафану» немедленно привело нас к сути проблемы политического страха.

Выстраивая свою теорию государственности, Гоббс исходил из своеобразного понимания человеческой природы. С его точки зрения (которая в целом разделяется большинством мыслителей либеральной школы), человек, предоставленный самому себе, представляет предельно жестокое, эгоистичное, алчное и агрессивное существо, склонное к унижению, подавлению и уничтожению себе подобных. Отсюда максима Гоббса «homo homini lupus est» — «человек человеку волк». Если людей не ограничивать в их естественных проявлениях, то начнется «война всех против всех». Чтобы не допустить этого, считает Гоббс, необходимо государство-Левиафан, внушающее ужас и защищающее человека от ему подобных — и в конечном счете от него самого.

Таким образом понятое государство лишено всякой сакральности и основано на вполне прагматическом и рациональном принципе: дабы человек не принес вреда другому человеку и упорядочил свое поведение, его надо запугать до смерти. Это и есть главная функция государства [43]. Здесь мы имеем дело с совершенно десакрализированным страхом — страхом утилитарным. Его мы и попытаемся исследовать в русской политической истории. Поэтому мы и вынесли в название статьи тезис о «Русском Левиафане». Нас интересует политический страх в самом утилитарном его аспекте, в оптике конвенциональной западной политологии.

«Русский Бегемот»

В истории русской государственности следует разделять два накладывающихся друг на друга явления: сакральная государственность с характерным для нее комплексом целостного отношения ужас—любовь и собственно «русский Левиафан», вполне рациональная инстанция, призванная через страх, подавление и репрессии сохранять и укреплять властный порядок. «Русский Левиафан» как концепция — это искусственная реконструкция, продукт изъятия из цельного явления власти рационально-прагматической устрашающей стороны. Будучи рациональным механизмом, «русский Левиафан» в своей деятельности обращен репрессивной мощью против конкретных социально-политических проявлений людей. Он поддается рациональному исследованию и анатомизации. Сакральная же составляющая государственности ускользает от такого прямолинейного рассмотрения.

Здесь напрашивается продолжение символического сравнения. В «Книге Иова» и в других местах Библии Левиафан выступает в паре с другим чудовищем — Бегемотом. Бегемот — чудовище сухопутное, Левиафан — морское. Согласно метафорам геополитики, Левиафан представляет собой «морские державы» — такие как Карфаген, Афины, Англию, США, а Бегемот — «сухопутные»: Спарта, Рим, Германия, Россия. Концепция «Левиафана» у Гоббса, с одной стороны, и у современных геополитиков, с другой, имеет, безусловно, различные значения, и эта метафора используется по-разному. Но следует обратить внимание, что Россия в классификации геополитиков выступает сухопутной державой по преимуществу, что предопределяет ее цивилизационные особенности, основные параметры, стратегическую структуру и культурные ориентиры. Касается это и государственности. Поэтому сакральный аспект власти, трепетное к ней отношение — за гранью дуализма любви/ужаса — могут быть отнесены именно к специфике государства, распознанного, как «Бегемот», в отличие от рационально-механического понимания государства у западных либеральных философов политики — таких как англичанин Гоббс, автор «Левиафана».