Д. Л. Бранденбергер Национал-Большевизм. Сталинская массовая культура и формирование русского национ

Кулагин: Меня эти высказывания смущают. Да, такие черты характера у нас есть. Да, мы добры, мягки, отходчивы. Но немощь ли духа народного или, наоборот, сила духа в этом? Кто знает?.. И потом: разве нет в нашей истории фактов, прямо опровергающих подобные представления? Разве не было у нас Александра Невского? Пусть это был далекий, почти мифический период нашей истории, но он был. Пусть и сам Новгород только гордое и светлое пятно в рано наступившем на нашей земле мраке, но он тоже был…. Да и в нашей московской истории, с ее татарщиной, дикими драками на княжеских пирах, с растленностью правителей и забитостью народа, с ее подхалимством, пьянством, кабаками, с послепетровской бюрократией — слепо подражательной и полицейской по-европейски, косной и тупой по-азиатски, — разве не было в ней проявления массового патриотизма, горячего, экстатического, всенародного? Разве не было у нас Минина и Пожарского? Разве не было пожара Москвы и обороны Севастополя?» [665]

Доводы Кулагина показывают, что он хорошо усвоил сталинской взгляд на историю, согласно которому сильные личности боролись с трудностями и иноземными захватчиками. Русские в его представлении — героический народ, одаренный, надежный и выносливый. В определенном смысле, послевоенный сталинский панегирик русским людям и их «ясному уму, стойкому характеру и терпению» был лишь переложением идей, бродивших в советском обществе с конца 1930-х годов.

Отнюдь не только взрослые задумывались о «русском сообществе». Самые разные источники свидетельствуют о том, что и школьникам были свойственны те же представления и убеждения. Школьница Валентина Бархатова, размышляя в своем дневнике весной 1942 года о трудном положении на фронте, приходит к заключению: «Нет, не победить такого народа, не победить такой страны, в которой родились и сформировались такие люди, как Суворов, Кутузов, Пушкин, Чернышевский, Амангельды, Ленин» [666]. В далеком Иркутске семиклассник Володя Фельдман пишет в школьном сочинении: «Пусть знают и помнят фашисты слова Александра Невского — "Кто с мечом к нам придет, от меча и погибнет"» [667]. Дети, похоже, не меньше взрослых верили в мифы, циркулировавшие в советском обществе после 1937 года.

Но, возможно, самое лучшее представление о том, как воспринимали в то время русские дети окружающую действительность, дает уникальное собрание школьных сочинений, написанных в Калуге в начале 1942 года, сразу после кратковременной оккупации города немецкими войсками. Эти сочинения, в частности, демонстрируют, какую большую роль играла историческая символика в формировании взглядов школьников на происходящие события. Один из них, рассказывая о том, как красноармейцы перед отступлением из города уничтожали боеприпасы и военные склады, сравнил это с пожаром Москвы 1812 года [668]. Другой школьник, Михаил Данилов, был возмущен тем, что немцы, заняв город, сгоняли жителей в рабочие бригады: «Русский народ не рожден для того, чтобы работать на захватчиков, на немецких оккупантов, он рожден для работы для своей Отчизны» [669]. Два ученика назвали период оккупации «фашистским игом», позаимствовав термин из времен татаро-монгольского нашествия [670]. Николай Блохин очень рассудительно заметил, что если бы кто-нибудь сумел передать на письме всю ярость местных жителей и всю их ненависть к оккупантам, «то получился бы роман, поистине отражающий национальную гордость русского человека» [671].

Не менее показательным, чем реакция школьников на оккупацию в целом, является то, какие именно моменты им запомнились. Анатолий Лантьев, к примеру, пишет, как «немцы принялись уничтожать памятники русской культуры: были безжалостно, хладнокровно уничтожены скульптуры Ленина, Сталина, Маркса, Энгельса; они рвали портреты наших вождей, били бюсты великих русских писателей» [672]. Его одноклассник Юрий Зотов добавляет, что «немцы жгли и ломали вещи и книги. Увидев бюст Пушкина, солдат схватил и разбил его. Это варварское действие поразило меня еще больше, чем убийство собаки» [673]. Рассказы о разграблении музеев и библиотек встречаются снова и снова в детских повествованиях о немецко-фашистском нашествии [674]. Особое негодование русских вызвал учиненный оккупантами разгром дома-музея Циолковского в Калуге и имения Толстого Ясная Поляна [675].

Таким образом, школьники воспринимали текущую войну, исходя из представлений о русской истории и «национальной гордости». Преступления фашистов сравнивались обычно с вторжением Наполеона и татаро-монгольским игом, а не с более недавними сражениями с Белой армией Деникина в 1919 году или польскими легионами в 1920-м. Разграбление и осквернение русских дореволюционных памятников вызывало такую же бурную реакцию, как и уничтожение железобетонных монументов Сталина. Иначе говоря, советский патриотизм опирался скорее на чувство русской национальной гордости, нежели на убежденность в высоком предназначении рабоче-крестьянского государства или даже самой революции 1917 года.

Приведенный выше обзор общественного мнения показывает, до какой степени рядовые советские люди усвоили в 1941-1945 годы язык и символику национал-большевизма. Некоторые из них откликались даже на изменения в идеологии, начавшиеся со второй половины 1930-х годов. Иноземцев писал в 1944 году на фронте во время затишья между боями: «С какой радостью отмечаешь сейчас, как изменяются на наших глазах понятия о родине, отечестве, патриотизме. Ведь все эти слова получили право голоса и засверкали своими действительно замечательными красками на протяжении нескольких последних лет». Он продолжает, пытаясь своими словами обобщить произошедшие после 1937 года идеологические сдвиги:

«Революция, низвергнувшая русскую отсталость, вынуждена была временно «аннулировать» и эти понятия — слишком тесно они были связаны с классом, который уходил в небытие. Зато теперь, на базе нового государственного строя, созданного кровью и потом целого поколения, и нам, приходящим ему на смену, есть все предпосылки к тому, чтобы понятия "родина", "отечество" стали недосягаемо высокими, родными и неотъемлемыми для самых широких народных масс, впитываемыми с молоком матери нашим будущим поколением. Наше же поколение "перевоспиталось" в огне войны, — то, что не всегда давала школа, дали тяжелые фронтовые годы. Родина– это мы. Русские – самый талантливый, самый одаренный, необъятный своими чувствами, своими внутренними возможностями народ в мире. Россия — лучшее в мире государство, несмотря на все наши недостатки, перегибы в разные стороны и т. п.» [676]

Подобные заявления практически не оставляют сомнений, что всеобщий подъем патриотических чувств, наблюдавшийся в военное время и поддерживаемый официальной пропагандой, также способствовал формированию национального самосознания у русского населения. Если в середине 1930-х годов русская национальная идентичность была выдвинута как лозунг, отодвигавший все остальные национальности на второй план, и не обсуждалась в массах, то относительно 1945 года можно с достаточной уверенностью утверждать, что ситуация изменилась. Дискуссия по вопросу о том, что значит быть русским, развернутая средствами сталинской массовой культуры во второй половине десятилетия, сделала возможным обсуждение темы русского национального самосознания даже среди самых малообразованных слоев развивающегося общества.