Растление великой империи

Вот они, незабываемые родоначальники нашей современной иронии! Для них тоже не существовало в мире ничего, что не заслуживало бы осмеяния или издевки, за исключением их самих. Они тоже представляли жизнь «искусством игры»: плюнуть в суп соседу, прибить соседские же калоши вершковыми гвоздями к полу, настрочить «куда следует» анонимку на ненавистного сожителя по квартире. Они с такой же гордостью носили на лацканах затасканных жилетов знаки отличия, вроде эмалевых поделок «Осоавиахима» и МОПРа.

Подытоживая написанное, мне хотелось бы обратиться к уважаемым авторам нашей иронической литературы: дорогие мои, стряхните же, наконец, со своих ног прах канувших в ваше прошлое замоскворецких и василеостровских коммуналок! Поменьше «звериной серьезности» по отношению к самим себе, побольше иронии при самооценке и самоанализе! И тогда, уверяю вас, ваши читатели станут читать вас с еще большим удовольствием, а главное, с большим доверием к иронии. Даже такие, как я, которые не считают, что наш кровавый мир вообще располагает к какой-либо иронии.

¹⁹⁸⁶

Пушкин для меня

Казалось бы, для моего поколения, родившегося через десять-пятнадцать лет после Октябрьского переворота, возвращение к истокам нашей национальной истории и культуры было заказано. Уже с первых сознательных шагов — с детского сада, со школьной парты — нашу память усиленно промывали в ядовитых щелочах официальной пропаганды, пытаясь вытравить из нее даже те жалкие остатки ушедшего в прошлое мира, которые могли (в разговорах, песнях и сказках) перейти к нам от наших более старших близких или современников.

Но, к счастью, те, от кого зависела тогда эта самая пропаганда, оказались пленниками собственного политического размаха. В пылу педагогических фантазий они совершили самоубийственный для своего замысла шаг, решив использовать в утилитарных целях социальные мотивы русской и мировой классики. Им, окрыленным идеей переделать человечество не позже, как к следующему понедельнику, и в голову не приходило, что в великих творениях литературы и человеческой мысли социальная мораль строится прежде всего на вечных, то есть, в конечном счете, на религиозных основах.

Таким образом, в наших неокрепших еще головах пропагандные постулаты, разрешавшие нам во имя великой идеи коммунизма убить, солгать и предать, приходили в прямое противоборство с художественной правдой могучего слова, которое всей своей творческой логикой опровергало эту разрушительную мораль. И, разумеется, в этом решающем противоборстве стереотипные политические клише не выдержали всесокрушающего натиска классики. Или, проще говоря, плакатные тени двух Павлов — Корчагина и Морозова — рассыпались в прах от крика кровавых мальчиков Бориса Годунова или бессмертного зова гоголевского Тараса Бульбы: «Сынку, сынку, зачем ты предал меня!».

Первым среди тех, кому мы обязаны теперь пробуждением исторической памяти, был Пушкин. Он дважды на протяжении всего лишь ста с небольшим лет явил для России животворящее чудо. В первый раз — подарив ей великую литературу, а во второй — не дав нам погибнуть в нашем советском небытии.

Зализанный советскими словесниками и литературоведами до канонической тошнотворности (кто-то остроумно заметил, что поэт должен был бы жениться не на Гончаровой, а на отечественном литературоведении), приспособленный властями для обслуживания сиюминутных идеологических нужд, промозоливший своим африканским профилем глаза нескольким Поколениям страны, Пушкин, тем не менее, оказался для большинства из нас той благодатной почвой, которая не позволила захиреть в нашей душе надежде и состраданию.

И поэтому я берусь утверждать, не боясь обвинений в банальности, что долго, очень долго, а точнее, до тех пор, пока суждено существовать русской истории, он будет любезен своему народу, ибо чувства добрые он лирой пробуждал, что в наш (да, да, именно в наш!)жестокий век восславил он свободу и милость к падшим призывал.

Уверен, что без запавшей в нас с детства этой «милости к падшим» мы не имели бы сегодня ни Александра Солженицына, ни Варлама Шаламова, ни Евгении Гинзбург, ни Иосифа Бродского, ни многих других, может быть, менее известных, но не менее высоких явлений. И совершенно немыслима была бы нынче без этого личность масштаба Андрея Сахарова.

Но возрождающее влияние Пушкина сказалось не только в литературе или в нравственной сфере общества. Нет, пожалуй, сегодня такой области духа, в которую бы не проникло его властное влияние. Недаром, определяя для себя сущность изобразительного искусства, большой русской скульптор Эрнст Неизвестный писал в одном из своих эссе:

«Самое любимое мое произведение — стихотворение Пушкина «Пророк», а самый лучший скульптор, которого я знаю, шестикрылый серафим из того же стихотворения. Помните, как создается «Пророк» у Пушкина:

И он мне грудь рассек мечом,

И сердце трепетное вынул,

И угль, пылающий огнем,

Во грудь отверстую водвинул.

Разнообразные элементы природы здесь сведены воедино в невидимом, но живом и сущностном. Изобразительное искусство не есть просто отражение визуального интереса к миру. Пластическое искусство есть некое отражение сущностных проблем духовной жизни человека. Всякая попытка свести изобразительное искусство к визуальным задачам есть борьба против его извечных функций — быть метафизикой и мировоззрением».

Еще раньше об этом же писала Марина Цветаева, анализируя строки из пушкинского «Пира во время чумы»:

«Нигде, никогда стихи так не выговаривались. Наитие стихий — все равно на кого сегодня — на Пушкина, языками пламени, валами океана, песками пустыни — всем, чем угодно, только не словами — написано».

Сколько раз за последние сто лет поэта пытались закрывать, откуда-то и куда-то сбрасывать, заново переоценивать и списывать в утиль! Первым был Писарев, высокопарно объявивший, что сапоги выше Пушкина. Время, о котором мечтал записной русский критик, стало реальностью, а сапог не только не прибавилось — последние исчезли. Но вот Пушкин — Пушкин остался.

Затем за него взялся коллега по цеху — лучший и талантливейший поэт нашей эпохи, как его определил тоже лучший и талантливейший заплечных дел мастер той же эпохи Иосиф Сталин. Но, как говорят у нас в народе: не хвались, молодец, идучи на рать, а хвались, молодец, идучи, извините за выражение, обратно. С Пушкиным он также не справился. Единственное, что оказалось ему под силу, это пустить себе в конце концов пулю в лоб и сделаться затем идеологическим пугалом потомков.

И в наше время литературные и окололитературные громилы разных уровней пытаются продолжить неблагодарное Дело своих неудачливых предшественников, силясь если и не уничтожить поэта (сие им явно не под силу), то хотя бы отпустить его до своего смердяковского уровня, но, думается, он переживет и нынешних ниспровергателей, великодушно соизволив им коротко блеснуть в его ослепительном отражении:

«Сколько их! Куда их гонят?».

Недавно в одной из моих поездок меня нашла по телефону моя дочь. Спеша и волнуясь, она прочла мне заданное ей на уроке в русской школе пушкинское стихотворение. Сквозь расстояния и помехи ко мне в южный гостиничный номер пробилось пьянящее дыхание знакомой до колющего холодка в пальцах русской зимы:

Мороз и солнце: день чудесный!

Еще ты дремлешь, друг прелестный, —

Пора, красавица, проснись,

Открой сомкнуты негой взоры

Навстречу северной Авроры,

Звездою севера явись!

И по мере того, как я слушал ее, все во мне переполнялось торжествующей уверенностью: нет, отныне моим детям никакие идеологи в мире не смогут на свой политический манер вдолбить в голову, что такое хорошо и что такое плохо.

Отныне они это знают сами. По Пушкину.

¹⁹⁸⁷

В поисках собственной Америки

На этот раз Америка началась для меня с новой книги Василия Аксенова «В поисках грустного бэби». Ее подарил мне основатель и владелец нью-йоркского издательства «Либерти» Илья Левков. На всем пути в моей американской поездке она служила мне своеобразным путеводителем, с которым я сверял свои собственные впечатления об этой стране. И хотя наши с автором оценки и впечатления о ней чаще всего не совпадали, атмосферу, душевный и духовный воздух Нового Света автору, на мой взгляд, удалось запечатлеть с поразительной адекватностью.