Растление великой империи

Времена, конечно, меняются, но меняются лишь в том смысле, что идеологических мавров теперь уже не уничтожают после того, как они выходят в тираж. Поэтому я убежден: нынешние дезинформаторы от культуры почиют в конце концов в полном благополучии, обласканные властью и близкими родственниками, передав свои сомнительные функции следующему поколению идеологических ловкачей. Но, к сожалению, нам от этого не легче.

Увы, скептики правы: история учит лишь тому, что ничему не учит! И эта моя статья потонет в хоре сладкоголосых сирен детанта и культурного обмена. Недаром же Евтушенко, увешанный многими советскими орденами и лауреатскими значками, только что получил в Италии ту же самую премию, которой удостоилась в свое время буквально затравленная официальной пропагандой Анна Ахматова. (Говорят, эта премия присуждается за культурное сближение между народами. В данном случае она лишь сблизила итальянскую общественность с отделом дезинформации КГБ, с чем я ее — эту общественность — и поздравляю!). Но я утешаю себя тем, что имею возможность хотя бы освистать этот непотребный театр для западных слепоглухонемых и тем самым слегка нарушить душевный комфорт его режиссеров и исполнителей.

В заключение позволю себе две цитаты.

Первая — из Джона Беркли:

«Если вещи таковы, каковы они есть, и последствия из них таковы, какие должны быть, то почему тогда мы себя обманываем?».

Вторая — из переписки Ленина с Чичериным:

«В результате моих непосредственных наблюдений в годы моей эмиграции, я должен признаться, что так называемые культурные слои Западной Европы и Америки не способны разобраться ни в современном положении вещей, ни в реальном соотношении сил; эти слои следует считать за глухонемых и действовать по отношению к ним, исходя из этого положения. Капиталисты всего мира и их правительства в погоне за завоеванием советского рынка закроют глаза на действительность и превратятся в глухонемых слепцов. Иначе говоря, они будут трудиться по подготовке собственного самоубийства».

Будучи принципиальным врагом всякого (как коричневого, так и красного!) тоталитаризма, я, тем не менее, подписываюсь под последней цитатой двумя руками.

¹⁹⁸⁶

Родословная нашей иронии

Недавно я получил рассказ для публикации в «Континенте». Заранее оговорюсь, рассказ превосходный и автор его, на мой взгляд, прозаик явно многообещающий. Фамилии не называю, ибо проблема, о которой пойдет речь, носит обобщающий характер.

Дело в том, что упомянутое мною выше сочинение имеет прямое касательство к тому течению нашей современной прозы, каковое названо кем-то ироническим. Кстати, прозу эту, если она, разумеется, талантлива, я читаю с огромным удовольствием, хотя и не принадлежу к ее страстным поклонникам. По мне, в мире, где мы живем, ирония может служить средством авторской самозащиты, но она бессильна, к сожалению, облегчить или скрасить жизнь читателям. Впрочем, это дело вкуса и темперамента. Сегодня мне хотелось бы поговорить о другом.

Присланный в редакцию рассказ я прочитал залпом и с удовольствием. Его иронический стиль с начала до конца выдержан на самом высоком эстетическом и профессиональном уровне. По первому впечатлению, за этой прозой стоял умудренный жизнью, добрый, проницательный человек, рассматривающий мир и явления с высоты снисходительного скептицизма. Превосходно, ничего не скажешь!

Но следом за прозой автор, по просьбе редакции, прислал и свою автобиографию. Те, кто следит за нашим журналом, могут убедиться, что таковые не содержат у нас ничего, кроме фактических данных авторской родословной: как говорится, где родился, где крестился — и все. Пять, от силы десять строчек нонпарелью.

Каково же было мое удивление, когда вместо коротких данных о себе наш новый корреспондент предложил нам небольшое эссе, в котором поведал, что его дед ходил на медведей с ножом и рогатиной и укокошил их таким способом целых сорок штук; что сам автор прошел огни и воды и медные трубы; что он самозабвенно любит литературу и жить без нее не может, и так далее в том же духе на двух с половиной страницах. И куда только подевались вдруг тонкая ирония, мудрый скепсис, снисходительная доброта?! Все на этих двух с половиной страничках было изложено со звериной, как однажды метко высказался Василий Аксенов, серьезностью, достойной классических образцов социалистического реализма, и чуть ли не «гекзаметром.

Я бы, наверное, забыл об этом очередном редакционном курьезе уже на другой день после случившегося, если бы стиль этой автобиографии не был весьма характерным для большинства авторов так называемой иронической прозы.

Находясь в силу своего редакторского положения в одном из эпицентров эмигрантской литературы, я в течение вот уже доброго десятка лет с грустью наблюдаю, как многие, и чаще всего действительно одаренные поэты и прозаики иронического направления, стоит им только заговорить о себе, мгновенно теряют всяческое чувство юмора, всерьез возвеличивая собственную персону до размеров исторической величины.

Помнится, один из таких авторов, едва затеяв выпустить первый номер сверхиронического журнала, портфель которого, как, впрочем, и всю редакцию, он носил у себя за пазухой, первым делом обзавелся именными бланками и конвертами с указанием существовавшей только в его воображении своей высокой должности, чужого телефона и придуманного им самим адреса, а затем, сразу же после выхода первого номера сего убогого детища, вел на страницах уважаемой русской газеты переписку с несуществующими читателями. Журнал, разумеется, загнулся так же бесславно, как и начался, и только остатки конвертов и бланков напоминают теперь неудачливому редактору о его титанической попытке.

Другой, последовательно иронически высмеивая все и зся вокруг себя, никогда не упустит случая помянуть, что является составителем многочисленных антологий и альманахов, которых, к сожалению, никто в мире никогда, ни при какой погоде не читал и видом не видывал.

Третий, не мыслящий для себя высказаться всерьез даже о погоде, вот уже несколько лет во всех предисловиях и послесловиях к своим, кстати сказать, в высшей степени талантливым сочинениям, рассказывает обалдевшим читателям о своем легендарном единоборстве с советской системой, выставившей против нашего уважаемого автора весь свой пропагандистский и карательный аппарат с целым автопарком КГБ в придачу.

Четвертый завзятый иронист, правда, из наиболее бездарных, в одном из своих радиовыступлений эпически оповещает доверчивых слушателей, что в СССР его замечательные сочинения входили в «золотой фонд» советской литературы. Причем предусмотрительно не сообщает, в какой именно — в тот, в котором числятся Фадеев с Бубенновым и Бабаевским, или в тот, где помещаются Булгаков с Платоновым и Зощенко. Если в первый, то, прямо скажем, не завидуем. Если во второй, то, скажем еще прямее, сомневаемся.

Пятый, не упустивший случая, чтобы поиронизировать даже над родной матерью, не упускает ни малейшего случая напомнить читателю и слушателю о своей — увы! — единственной публикации в журнале, где из эмигрантских писателей печатался «только Набоков».

Шестой, заявивший себя чуть ли не основоположником и теоретиком иронического творчества и искусства «как игры», печатно и устно поливает угрюмой бранью своего коллегу из противоположного литературного лагеря, не гнушаясь штампами, будто взятыми напрокат из «Вечерней Москвы» или «Голоса Родины», а его бойкая супруга доверительно делится с аудиторией Сахаровских слушаний в Копенгагене воспоминаниями, как ее великий супруг делал в Советском Союзе «историю».

И чем больше я задумываюсь теперь над этим парадоксальным феноменом, тем чаще вспоминаю мир недоброй памяти московской коммунальной кухни, с которой, к несчастью, была связана. У большинства из нас довольно значительная часть сознательной жизни. Вспоминаю, и всплывают передо мной многочисленные физиономий» несметного числа «Мариван» и «Кузмичей» с печатью вечного презрения ко всему окружающему на желчных от несварения или животной злобы лицах: все на свете дерьмо, кроме меня!