Политические работы 1895–1919

Сформулируем эту проблему и для Германии — совершенно принципиально и, прежде всего, вне всякой зависимости от обсуждаемого вопроса об избирательном праве. И тогда зададим вопрос: где же немецкая аристократия с ее «благородными традициями»? Если бы она существовала, было бы о чем спорить. Но ее тут просто нет, за исключением нескольких княжеских дворов (и притом небольших). Ибо что такое аристократия, или, скорее, какие условия необходимы, чтобы какая–нибудь прослойка — независимо от того, феодальная ли по сути («знать») или буржуазная («патрициат») — могла бы функционировать и использоваться как аристократия в политическом смысле слова? В первую очередь — экономически безопасная жизнь. Самое элементарнейшее условие состоит в том, что аристократ должен уметь жить для государства, а не за счет него. При этом чисто внешний факт обладания такими доходами, что при отказе от министерского оклада он не слишком пострадает, еще ничего не решает. В первую очередь, аристократ должен без экономического ущерба для себя отлучаться со службы, чтобы внешним, но, прежде всего, «внутренним» образом он мог быть использованным в политических целях. Это значит, что он не должен постоянно обслуживать хозяйственное производство, а если и должен, то служба не должна захватывать его целиком. Из всех видов частнохозяйственных занятий, скроенных по мерке отчетливо самостоятельной умственной работы, профессия адвоката относительно чаще других позволяет отлучаться со службы ради политических целей тому, кто ею занимается (из–за возможности создавать ассоциации, из–за того, что адвокаты должны заступаться за подзащитных, и из–за отсутствия риска, связанного с капиталом), — а также поскольку адвокат располагает правовыми знаниями и опытом в повседневной практике насущных потребностей, а кроме того — организованным бюро, которое во всех демократических странах весьма благоприятствует ему в политической карьере, а в случае неудачи на выборах относительно облегчает новое занятие руководящего поста в своей области. Значение адвокатов во многих демократических странах сильно порицается, и к тому же у нас за это суждение несет ответственность низкая социальная оценка профессии поверенного. И еще — нередко оправданные упреки в «формализме» при рассмотрении политических проблем. Однако же формализм относится к сути всякой юридической вышколенности, в том числе и судьи, и управленческого чиновника, если мы не хотим пестовать произвол. С другой же стороны, адвокатская работа, в противоположность труду судьи или чиновника, означает вышколенность в словесных боях: значительное превосходство наших врагов над нами в политической агитационной работе, и вообще в использовании важного словесного оружия, обусловлена той нехваткой адвокатской вышколенности (а последняя может быть просто превосходного уровня), что отличает любое правительство чиновников по сравнению с адвокатами–министрами в демократических странах. Следовательно, кто желает здесь перемены, тот должен принимать в расчет средство, заключающееся в усилении политического влияния адвокатов посредством повышения их политических шансов. Впрочем, о сущности действительно великой профессии адвоката немец и, прежде всего, литератор, чье представление ориентировано здесь на процессы суда шеффенов^[31], на бракоразводные процессы или мелкие повседневные неприятности, приводящие его к адвокату, вообще не подозревает. Тот же, кто знаком с этой профессией, знает, что она представляет собой венец не только всего юридического труда, но и всех свободных ответственных постов, а по духовной интенсивности и ответственности далеко превосходит большинство юридических профессий. Чиновничество, само собой разумеется, ненавидит адвокатов как докучливых посредников и сутяг, и к тому же из зависти к их шансам на доходы. Конечно же, нежелательно, чтобы парламенты и правительственные кабинеты сплошь и рядом управлялись адвокатами. Но мощного элемента благородной адвокатуры следует пожелать любому современному парламенту. Тем не менее, в состав «аристократии» современная адвокатура не входит теперь даже в Англии. Она принадлежит буржуазному сословию, занимающемуся ремеслом, правда, таким, которое позволяет отлучаться со службы в политических целях.

Зато современный предприниматель никогда не был «аристократом» в политическом смысле слова. В противоположность адвокату, он вообще не может отлучаться со службы, и притом чем крупнее его предприятие и чем больше сил оно требует, тем неотлучнее он там должен находиться. Старый торговый патрициат городских республик был прослойкой бессистемных предпринимателей, а отчасти — прослойкой рантье; на этом основывалась его политическая пригодность. Современный же фабрикант, прикованный к непрерывной, напряженной и изнурительной работе на своем предприятии, среди всех представителей имущих слоев являет собой наименее пригодный для политики тип. На этом, в первую очередь, основывается с неизбежностью относительно небольшое — по сравнению с экономической важностью и практическим умом — значение этой прослойки как для политической работы, так и для самоуправления. Тут решающую роль играет не отсутствие «жертвенности» и не «торгашество» (о чем обычно болтают неумные литераторы–моралисты), а имманентная буржуазно–капиталистическому производству и доходу внешняя связанность с трудовым процессом и внутренняя обязанность трудиться на производстве. Сезонный характер сельского хозяйства все–таки оставляет для политической работы, по меньшей мере, зимние месяцы. А вот у всех прослоек, непосредственно вовлеченных в борьбу экономических интересов, недостает еще чего–то, гораздо более важного, так сказать, внутренней способности отлучаться, дистанции от борьбы повседневных частнохозяйственных интересов. Современный предприниматель, в том числе и сельскохозяйственный (в противоположность адвокату), является заинтересованным лицом, постоянно и слишком непосредственно вовлеченным в такую борьбу, и потому не может быть ценным для политики.

На достаточной дистанции от борьбы экономических интересов с незапамятных времен располагается только крупный рантье. И прежде всего — крупный землевладелец (владетельный князь). Но и вообще обладатель большого рентного состояния. Лишь ему одному присуща необходимая для политики относительная отдаленность от повседневной экономической борьбы, каковую всякий предприниматель должен непрестанно вести за свою жизнь, свое экономическое могущество, сохранность своего предприятия. В противоположность этому, гораздо большая безбедность существования крупного рантье, гораздо большая его отдаленность от будней предприятия — даже если он причисляет крупные предприятия к источникам своей ренты — внешне и внутренне освобождает его силы для политических (государственно– и культурно–политических) интересов, для «светского» образа жизни, меценатства и познания мира в большом стиле. И не то, чтобы он жил в пространстве, «свободном» от экономических интересов. Ничего подобного. Но крупный рантье не включен в повседневную борьбу за существование своего предприятия, не является ни органом такой борьбы, ни носителем плутократических классовых интересов, поскольку он отдален от борьбы актуальных интересов. Лишь прослойка, обладающая такой структурой, могла бы сегодня претендовать на предикат «аристократия» в смысле специфической экономической квалификации.

О значении такой экономической квалификации можно легко убедиться уже по конкретным деталям. Приведем пример: каждый знает (выберем будничный пример), что для настроя офицерского корпуса означает «нервный» командир полка. Но ведь эта «нервозность» (при равных остальных условиях) типичным образом представляет собой следствие экономического положения: отсутствие богатства, ставящее этого командира вместе с его привыкшей к социальным претензиям семьей — в случае его отставки — перед убогим будущим и потому угнетающее и отягощающее его в его служебном поведении, бесконечно затрудняет — по сравнению с состоятельным командиром — возможность сохранять спокойствие и (практически очень важный пункт) решительно представлять интересы своих подчиненных наверху. Любой офицер может убедиться в этом невооруженным глазом, а иллюстрировать этот опыт на конкретных примерах, пожалуй, нет необходимости. И аналогичным образом дела обстоят и в других сферах. Многие из наиболее характерных в социально–экономическом отношении фигур из нашего чиновничества — например, в фабричных инспекциях, — были людьми состоятельными, которые как раз поэтому не считали нужным высовываться из окна при каждом сквозняке у заинтересованного лица, но делали ставку на собственную должность, когда к ним предъявлялись требования, каковых они не могли совместить с собственной совестью. Так, значение Пауля Зингера и его положения в социал–демократическом движении — ввиду того, что он все–таки был весьма ограничен в интеллектуальном отношении, — было в значительной мере функцией его богатства, позволявшего ему жить ради партии (что он и делал), поскольку у него не было необходимости жить за счет партии. Ведь «политический характер» гораздо проще достается человеку состоятельному, и никакой морализм ничего здесь не изменит. И речь идет вовсе даже не только о характере «в верхних слоях». Относительно большая подверженность неимущих масс, участвующих в повседневной борьбе за существование, разного рода эмоциональным мотивам в политике — страстям и сиюминутным впечатлениям сенсационного типа, по сравнению с более холодными головами избавленных от этой заботы зажиточных слоев, делает настоятельно необходимым, чтобы в руководство именно демократических партий входили еще и люди с обеспеченным экономическим положением, которые посвятили себя политической работе по чисто личному убеждению, — чтобы иметь такой противовес только что упомянутым влияниям, который не всегда в силах предоставить партийное чиновничество как таковое. Хотя эмоциональные качества масс, поскольку те не в силах непосредственно вмешиваться в политику и поскольку их поведение легче забывается, далеко не так опасны, как эмоциональные качества монархов,, посредством взволнованных и неосторожных речей могущих скомпрометировать политическое положение своей нации. Но все–таки с эмоциональными качествами масс тоже приходится иметь дело, и при их наличии «политический характер» и холодная расчетливость при прочих равных условиях легче достаются человеку имущему. Вот важный вопрос будущего: могут ли независимые — в том числе и по своему имущественному положению, — богатые люди, которые ведь только и существуют, пока существует частнособственнический строй, пойти на службу политической, и притом как раз демократической партийно–политической работе? Легко возникающая среди тяжелым трудом зарабатывающих на хлеб и выполняющих свои поручения чиновников злобная зависть, которая направлена на таких людей, не может помешать партиям усваивать уроки, которые дает здесь опыт. С другой стороны, эта злобная зависть партийного и кооперативного чиновничества представляет собой весьма подходящий противовес опасности, что в такой ситуации может возникнуть «плутократическое» партийное руководство. Опыт русских демократических партий вплоть до крайне левых, в которых княжеские дочери принимали участие в сражениях на баррикадах, а виднейшие меценаты доставали средства для народных движений, показывает, что свобода идеалистической деятельности при внушающем доверие демократическом настрое, предоставляемая экономическим своекорыстием богатым идеологам, гораздо больше, чем у любой социально авторитетной плебейской, но при этом непосредственно вовлеченной в борьбу интересов прослойки, поскольку имущественное положение богатых не может давать директивы для их политического поведения, но может служить опорой для политически самостоятельных убеждений. Прозаические рентные бумаги с чисто внешней точки зрения служат их обладателям столь же хорошо, как, например, поместье. Но в любом случае поместье, благодаря тем задачам, к которым оно располагает своего владельца и перед которыми оно его ставит, а также благодаря резонансу положения «барина», при прочих равных условиях служит куда лучшей школой для политических действий, и притом гораздо более специфическим образом, чем это могли бы сделать стрижка купонов и чисто потребительское домашнее хозяйство рантье–обладателя ценных бумаг. Итак, нет сомнений, что прослойка землевладельцев в том виде, как она существовала в Англии и — аналогично этому — образовывала ядро древнеримской сенатской знати, с государственно–политической точки зрения является носительницей политической традиции, вышколенности и умеренности. Но где же она у нас? Сколько таких владетельных князей имеется в Германии, особенно — в Пруссии? Где их политическая традиция? Их политическое значение приближается к нулю, и меньше всего оно в Пруссии. И поэтому кажется ясным, что государственная политика с целью взращивания прослойки таких действительно аристократичных крупных рантье сегодня невозможна. Даже если бы было возможно на лесных почвах — единственных землевладениях, с социально–политической точки зрения пригодных для фидеикомисса, — образовать еще некоторое количество крупных княжеских поместий, то все же добиться с помощью этого результатов, имеющих большое значение, было бы исключено. В этом–то и заключалось глубочайшее внутреннее неправдоподобие обсуждавшегося в начале 1917 года в Пруссии законопроекта о фидеикомиссе: дело в том, что в нем предлагалось распространить этот институт, подходящий для великокняжеских владений, на среднее сословие самых обычных владельцев усадеб к востоку от Эльбы и тем самым раздуть их жизнь до «аристократической», тогда как аристократии сегодня нет и быть не может. Кто знаком со столь презираемыми (и часто несправедливо) и в такой же степени (столь же несправедливо) превозносимыми «юнкерами» Востока, тот, разумеется, испытает чисто личную радость от общения с ними: на охоте, при хорошей выпивке, при игре в карты, испытав гостеприимство в усадьбе — все это неподдельное. Подлинность всего пропадает лишь тогда, когда эту прослойку, уже чисто экономически ориентированную на сельскохозяйственный предпринимательский труд и на борьбу интересов, — столь же беспощадную борьбу социальных и экономических интересов, как у какого–нибудь фабриканта, — т. е., по существу, на «буржуазных» предпринимателей, стилизуют под «аристократию». Но достаточно пробыть десять минут в их кругу, чтобы разглядеть, что они плебеи, как раз и прежде всего в своих добродетелях, каковые сплошь и рядом носят плебейский характер. Восточногерманская усадьба «сегодня не несет следов барства», как когда–то совершенно справедливо выразился министр фон Миквель (в частной беседе!). Если мы сегодня из прослойки, занимающейся скромным буржуазно–капиталистическим трудом, попытаемся изобразить «аристократию» с помощью феодальных жестов и претензий, то из этого неумолимо выйдет лишь одно — физиономия парвеню. Хотя те черты нашего политического и не только политического выступления на мировой сцене, которые имеют такой характер, обусловлены не только тем, что эти притязания на игру в аристократию стали присущи слоям, у которых не хватает на это квалификации, они все–таки обусловлены и этим.