Трактат об умении жить для молодых поколений (Революция повседневной жизни)

Рауль Ванейгем

Трактат об умении жить для молодых поколений

(Революция повседневной жизни) 

1 глава «Осознание»

Мир должен быть преобразован; все специалисты по его благоустройству вместе взятые не помешают этому. Поскольку я не хочу понимать их, меня устраивает то, что я не понят ими.

Что касается прочих, я взываю к их доброй воле со смирением, которое не ускользнёт от них. Я бы хотел, чтобы эта книга была доступна для тех умов, что менее всего загрязнены идейным жаргоном. Надеюсь, что я ни в малейшей степени не допустил этого. Однажды из этого хаоса, выйдет несколько формул, которые нанесут сокрушительный удар по нашим врагам. Между тем, свою работу будут вершить перечитываемые фразы. Путь к простоте является самым сложным и, здесь в особенности, было бы полезно не вырывать из банальностей многочисленные корни, которые позволят нам пересадить их на другой почве и культивировать их для нашего собственного блага.

Я никогда не претендовал на новые откровения или на поставку новинок на рынок культуры. Незаметная корректива в существенном намного важнее сотни дополнительных инноваций. Единственное, что бывает новым, это направление потока банальностей.

Всё уже сказано, поскольку существуют люди, в т. ч. люди, читающие Лотреамона, хоть и немногие воспользовались им для себя. Поскольку наши знания сами по себе банальны, они могут быть благотворными только для тех умов, которые сами таковыми не являются.

Современный мир должен познать то, что он уже знает, стать тем, чем уже является, путём упорного преодоления препятствий на практике. Нельзя избежать банальности одним лишь манипулированием ей, доминированием над ней, её преодолением в грёзах, её сдачей на милость удовольствий субъективности. Я отвожу большую роль субъективной воле, но кто решится пенять мне на это прежде чем оценить всё на что способны, в пользу субъективности, объективные условия, реализуемые этим миром каждый день? Всё начинается с субъективности, но никогда не останавливается на ней. Сегодня менее чем когда—либо.

Борьба между субъективным и тем, что подтачивает его, расширит пределы старой классовой борьбы. Она оживит и обострит её. Стремление жить это политическое стремление. Мы не хотим мира, в котором мы застрахованы от голодной смерти в обмен на риск умереть от тоски.

Выживающий человек, это человек, пропущенный через мясорубку механизмов иерархической власти, попавший в хитросплетение вмешательств, в хаос угнетающих техник, которые должны быть упорядочены лишь терпеливым программированием программируемых мыслей.

Выживающий человек, это также единый человек, человек глобального отрицания. Не проходит ни одного момента, когда кто—то из нас не хочет жить противоречиво, и на каждом уровне реальности происходит конфликт между угнетением и свободой; а если нет, то этот конфликт причудливо деформируется и предстаёт в одно и то же время в двух различных антагонистических перспективах: в перспективе власти и перспективе преодоления. Посвящённые анализу этих двух перспектив, две части, из которых состоит Трактат об умении жить, следует читать не по порядку, как обычно при чтении книг, а одновременно, причём описание негативного служит основой для позитивного проекта, а позитивный проект подтверждает негативность. Наилучший порядок для книги, это отсутствие всякого порядка, так чтобы читатель мог обнаружить свой собственный.

Когда книге чего—то не хватает, это отражает также то, чего не хватает читателю, как читателю и, даже больше, как человеку. Если какая—то часть скуки при работе над этой книгой проступает при её чтении, это лишь ещё один аргумент, обличающий недостаток жизни в нас самих. В остальном, серьёзность нашего времени должна оправдать серьёзность моего тона. Лёгкость всегда обретается за словами или по ту сторону их. Ирония здесь состоит в том, чтобы не забывать об этом.

Трактат об умении жить является частью течения агитации, которое ещё не прекратило говорить. Он является простым вкладом, вместе с другими, в воссоздание международного революционного движения. Его важность не ускользнёт ни от кого, и никто, со временем, не сможет избежать его выводов.

Современная история напоминает некоторые персонажи мультфильмов, которые стремительно мчатся куда—то, вырываясь за край обрыва, не замечая его, так что сила их воображения удерживает их в воздухе; пока они не взглянут вниз и, придя в сознание, не упадут.

Подобно героям Босустова, современная мысль больше не держится на плаву силой своих собственных миражей. То что поддерживало её ранее, сегодня топит её. Она полным ходом устремляется в реальность, которая уничтожает её: эта реальность проживаемая каждый день.

Действительно ли эта новая ясность является абсолютной новинкой? Мне так не кажется. Потребность в более ярком свете постоянно исходит из повседневной жизни, из необходимости, которую чувствует каждый, гармонизировать ритм своих шагов с маршем всего мира. В двадцати четырёх часах жизни одного человека больше истин, чем в сочинениях всех философов. Сами философы не могут проигнорировать этого, в той определённой снисходительности, с которой они относятся сами к себе; и этой снисходительности их учит их философия. После пируэтов над самим собой они приземляются на свои собственные плечи, чтобы с ещё большей высоты прокричать своё послание миру, этому миру, который философы в конце концов начинают воспринимать наизнанку; и все существа и все вещи начинают двигаться задом наперёд, вверх тормашками, чтобы убедить их, что они стоят прямо, в хорошем положении. Но они остаются в центре своего собственного бреда; не соглашаясь с этим они просто делают свой бред ещё более некомфортабельным.

Моралисты XVI и XVII вв. правили целым складом банальностей, но так тщательно скрывали это, что сделали из него целый дворец из штукатурки и размышлений. Идеальный дворец принимает прожитый опыт, но оставляет его в заточении. Здесь появляется сила убеждения и искренности, которую оживляют утончённые манеры и выдумка об 'универсальном человеке', с духом постоянного страдания. Аналитик стремится избежать, через глубины сути, постепенного склероза по отношению к существованию; и чем больше он абстрагируется от самого себя, самовыражаясь в соответствии с доминирующим воображением своего века (феодальный мираж, где неразделимо слиты Бог, королевская власть и мир), чем больше его ясность фотографирует скрытое лицо жизни, тем больше она 'изобретает' повседневное.

Философия Просвещения ускоряет спуск к конкретному по мере того, как конкретное в какой—то мере приходит к власти вместе с революционной буржуазией. После разрушения обиталищ Бога, человек низвергается в руины своей собственной реальности. Что произошло? Что—то вроде следующего: вот десять тысяч человек, убеждённых, что они видели как верёвка факира взвилась в воздух, в то время как множество фотоаппаратов продемонстрировали, что она ни на миллиметр не сдвинулась. Научная объективность выявляет мистификацию. Хорошо, но что она этим демонстрирует? Свёрнутую верёвку, абсолютно неинтересную. Я мало склонен к какому—либо выбору между сомнительным удовольствием быть одураченным и тоскливым созерцанием реальности, до которой мне нет дела. Реальность, которой я не понимаю, разве это не старая ложь изложенная по новому, не последняя стадия мистификации?

С сегодняшнего дня, аналитики выходят на улицы. Ясность — их единственное оружие. Их мысль больше не рискует оказаться в заточении: ни в фальшивой реальности богов, ни в фальшивой реальности технократов!

Религиозные верования отдаляли человека от самого себя; их Бастилия замуровала его в пирамидальном мире, с Богом на вершине и королём прямо под ним. Увы, 14 июля свободы на руинах единой власти явно не хватило, чтобы помешать самим руинам построиться в новую тюрьму. Под заёмной вуалью предрассудков проявилась не обнажённая истина, как мечтал Мелье, но клейкие идеологии. У пленников фрагментированной власти нет иного убежища от тирании, кроме тени свободы.