Лето на крыше

Мы идем по пустынному пляжу навстречу закату. Разноцветные облака соединяются в причудливые рисунки: красный слон, оранжевый крокодил, драные края дождевых туч на горизонте образуют кустистые лесные заросли в небе. Облака переход друг в друга, как цветные пласты «дрожалки» – фруктового желе, которое мы покупаем в кулинарии, а дождевые тучи растекаются подобно чернильным пятнам на мокрой акварельной бумаге.

— Как ты думаешь, это можно нарисовать? — спрашивает Петя.— Как нарисуешь, когда каждую минуту все другое? Ты пробовала рисовать закат?

— Нет, что ты! Но есть художники, у которых это получается. И здорово получается.

— Я бы точно не смог.

— А мы туда попадем, вглубь? — указывает Аня в небо.

— Когда-нибудь попадем,— вздыхает Петя.

— Это хорошо,— говорит Аня.

…А в нашем Каугури небо уже совсем чистое, звездное. Мы едва плетемся – поздно, первый час ночи.

— Мам, мы идем, а звезды от нас все бегут и бегут. Они устали. У них же на небе нет стульев, чтобы отдохнуть.— И тут же, безо всякого перехода.— Петь, а докторы танцуют?

— Конечно, Анюта, когда доктор вылечит, он танцует. Ведь он сделал доброе дело.

Анютой он называет сестру в минуты особого расположения ко всему на свете.

— А зачем люди растут? — не унимается Аня.— Вырастут и умрут.

А дальше уже выстраивается очередь на кладбище: мама — первая, папа — второй, Петя — третий, «а я не хочу расти и умирать». Будто мы хотим!

Кладбищенская тема иссякает, как только мы приближаемся к канаве.

— Знаешь,— говорит Петя, глядя то на звезды, то в канаву,— когда мы в Химках и все одно и то же, то кажется, что это не жизнь, а какая-то тренировка. Я бы, конечно, хотел жить, как Гекльберри Финн, он бродил по всей Америке, и никто к нему не приставал.

— А кто к тебе пристает, интересно?

— Я к тебе не пристаю, правда, Петь? — Аня встает на цыпочки, заглядывает в его глаза, тычется носом в щеку.

— Мама, а как ты считаешь, я красноречиво выражаюсь?

— По-моему, вполне красноречиво,— отвечаю я машинально, а сама думаю о том, как детей вдруг, внезапно, охватывает грусть. Казалось бы, такой был чудесный день, а Петя загрустил, захотел одиночества, чтобы никто к нему не приставал.

— И мне иногда кажется, что я выражаюсь достаточно красноречиво. Но вот прочтешь хоть одно предложение в хорошей книге и видишь, что твои слова ничего не стоят.

— Стоят, Петь, стоят,— утешает Аня брата. Она не понимает, в чем суть, но хочет, чтобы все было хорошо.

Уловив грустные интонации в моей или Петиной речи, она тотчас начинает хныкать: «Не говори тоном, ну пожалуйста, не говори тоном!»

— Мам, а завтра будет завтра? — спрашивает она.

— Уже сегодня — завтра,— говорит Петя, имея в виду то, что время перевалило за полночь.

— Это хорошо,— заключает Аня.

МАЖОР ИЛИ МИНОР?

Напротив меня, под тенью ивовых кустов — девочка Наточка, лет восьми, с мамой. Мама занимается с дочерью сольфеджио.

Ната отвечает на мамины вопросы явно невпопад — она не сводит глаз со своих подружек. Подружки с наслаждением лижут мороженое эскимо.

— Ма, а мне можно будет мороженое после обеда?

— Ната, не отвлекайся. Ты так и не ответила на мой вопрос.

Ната отвечает. Опять невпопад.

— Ладно.— Мама поднимается с подстилки. Ну, думаю, сейчас пойдет купаться с Натой. Нет. Достает из полиэтиленового мешка «Избранное» Лермонтова.

— Читай вслух вот это стихотворение.

Ната читает «Парус». Старательно, с выражением. Прочитала, ищет глазами подружек. Интересно, доели они мороженое или нет?

— Какое настроение выразил поэт, минорное или мажорное?

— Мажорное.— Ната наконец заметила девочек. Они уже съел эскимо, теперь палочки обсасывают.

— Не только мажорное.

— И минорное.

— Правильно. А где переход от мажора к минору?

— Мам, а мы пойдем сегодня в лес?

— Нет. Сегодня мы должны отзаниматься за сегодня и за завтра. Завтра у нас билеты в Домский собор.

Аня с Петей проголодались. Я даю им печенье и угощаю Нату.

— Можно? — спрашивает Ната поднося печенье ко рту.

— Я сказала можно, но не сказала когда.

— После обеда?

— Да, после обеда. А теперь опиши мне картину лермонтовского моря. Вспомни пушкинское «К морю». Сравни, чье море мажорней, Пушкина или Лермонтова?

— Простите, а вы как считаете,— обращаюсь я к маме Наты, – море, которое сейчас перед нашими глазами, какое?

— Мажорное,— не задумываясь отвечает мама.

— А почему?

— Потому что оно освещено солнцем, оно синее, яркое.

— Да где же оно синее? Оно зеленовато-серое.

— Но вообще-то море синее…

— Мам, можно я пойду к Марине с Таней? Воспользовавшись тем, что я отвлекла маму беседой, Ната бежит к подружкам. Тугие косички шлепают по острым лопаткам

— Надо будет заняться с ней спортивным бегом,— говорит мама Наты,— мы с ней каждый день перед завтраком бегаем трусцой. Девочка должна быть подтянутой, стройной, а ей приходится по шесть часов просиживать за инструментом. Всего разумеется, не охватишь, но надо стремиться. Хочется, чтобы музыка шла на фоне общего гармонического воспитания. Кстати, по какой программе вы занимаетесь с детьми? Я спрашиваю об этом не бескорыстно.

Я объясняю Натиной маме, что у меня нет программы в целом, а есть на каждого ребенка. И я ее не составляю заранее. Он складывается в процессе занятий.

— Это новое веяние. У нас в музыке так нельзя. А не смогли бы вы дать Нате несколько вводных уроков? Она развитая девочка. Пишет стихи. Некоторые я нахожу удачными.

Мама Наты читает «из удачных». Совсем не детские стихи. Запитературенные, с лермонтовской тоской.

На следующий день мама приносит на пляж альбом с рисунками. Все тематические. К стихам и сказкам. Скучные, как и стихи, что я вчера услышала. Но девочка-то смышленая, живая. Стоит ей отойти от мамы, как она резвится и играет, как обыкновенные дети, которые не знают, мажорное или минорное стихотворение «Парус».

Среди рисунков попадается один нормальный, детский.

— Ну, это просто так,— говорит Натина мама.— Все девочки проходят через «красавиц». Я такое увлечение не поощряю. В каждой работе, на мой взгляд, должен быть смысл.

Вот именно в этой работе и есть смысл: обычная красавица, со всем, что положено: кольцами, бусами, ресницами до плеч. Красавица держит на поводке собаку. Поводок натянут, как тетива, голова собаки напряженно вытянута, грустные глаза молят, отпустите меня, снимите ошейник, дайте волю.

Аллегория отнюдь не туманная. Ната передала в рисунке чувство задавленности — поводок-тетива властно стягивает собачью шею.

Вскоре выясняется, что тиранство в этой семье не случайно. Является бабушка. И ей сразу же не нравится место, которое ее дочь выбрала на пляже.

— Многолюдно. Нам нужна тишина. Отныне мы расположимся вон у того белого столба. Я разведала — там никого нет. С завтрашнего дня сядешь на диету. Я хочу, чтобы Неля вышла замуж,— доверительным шепотом сообщает она мне.— Теперь по средам я буду ее отпускать в центр. Там молодежь, нечего ей терять годы.

У бабушки проблема выдать дочь замуж, у мамы — сделать из Наты гармоническую личность, а у Наты — потихоньку удрать от них обеих к подружкам. И за мороженым. Интересно, как сама Ната будет воспитывать своих детей?

— Если вам нетрудно, попросите их выйти из моря. Им достаточно. Скажите им, я сказала, что им достаточно.

Тощая угловатая мама (куда ей на диету!) держит Нату на вытянутых руках, она учит ее плавать на спине.

— Аллегро, форте, фортиссимо! — командует мама, удачно совмещая обучение плаванию с обучением музыке.

Услыхав бабушкину просьбу, обе бегут к подстилке, берут на полотенца, сухие купальники, быстро переодеваются и плюхаются на подстилку рядом с бабушкой.

— Сегодня выход из моря с переодеванием занял у вас минуту сорок секунд, – констатирует бабушка.

— Это потому, что мы обе в мажоре.— Мама раскрывает нотную тетрадь.