Православная педагогика. Сборник статей. Выпуски 1-3

Но вот, ребенок растет, начинает сознательно исповедоваться, у него возникают духовные проблемы, мы, родители, этих проблем боимся и стараемся от них отходить. И тогда мы начинаем искать ребенку духовника, который бы его воспитывал: меня, родителя он не слушает, батюшку он обязан послушать, у батюшки — послушание. Это еще одна наша ошибка.

Во-первых, потому что мы сами несем ответственность за своего ребенка, во-вторых, мы наживаем себе этим большую проблему. Ребенок начинает доверять духовнику больше, чем родителям, а потом возникает конфликт, потому что духовник говорит ребенку одно, а папа с мамой другое. Что делать? Кого слушать? Кто главнее: родители или духовник? Дело в том, что не может быть у ребенка своего духовника, так как духовник не может нести ответственности за ребенка; полностью за него отвечают только родители.

Отец Иоанн (Крестьянкин) в одной своей проповеди говорит: «Мать начинает молиться, она просит Бога о помощи, ноне получает. Почему же? Да потому, дорогие мои, что нельзя возлагать на Бога то, что мы обязаны сделать сами… нужен труд, нужно духовное напряжение, надо всегда помнить о детях и о своей ответственности за них перед Богом. Отцы и матери! одни без детей своих вы спастись не можете — и это надо помнить».

Поэтому, когда родители пытаются через духовника воспитывать детей («Батюшка, а вы скажите ему вот это, пусть он сделает вот так. Меня он не слушает, а вас послушается»), а после исповеди спрашивают: «А он вам сказал про этот грех, а в этом покаялся?», — родители рискуют потерять доверие своего ребенка, используя исповедь для решения своих частных проблем. Родители должны сами стараться решать эти проблемы. Духовник должен быть один у всей семьи, тогда он, зная семейные отношения, сложности, проблемы, поможет всей семье, а у ребенка отдельного духовника быть не должно (кроме, конечно, каких-либо исключительных случаев).

Следующая проблема, которая исходит из имитации православного поведения — это фобия — боязливое отношение ко всему, что нас окружает. Мир, в котором мы живем, видится нам падшим, греховным, одержимым бесовской злобой, и он действительно такой. И часто складывается мнение, что если мир идет к концу, то нам надо всего бояться. И мы боимся масонов, сионистов, экстрасенсов, колдунов, экуменистов, патриотов, еретиков или наоборот, консерваторов, и своих детей приучаем не понимать, не оценивать, а бояться: это плохо, в этот храм не ходи, там не такой священник, этого не читай и т. д. Мы так друг друга боимся, что всякое мнение, которое хоть немного выходит за уровень понятий, которые мы считаем общепринятыми, является причиной, чтобы отвернуться от человека, с ним не молиться и всех пугать его мнением. Получается, что частное, пусть ошибочное мнение человека, способно зачеркнуть всю любовь, которую Христос нам заповедовал.

У Святых Отцов была такая позиция: «В главном единство, во второстепенном свобода и во всем любовь». В те времена было столько «мнений», столько практик, столько всего разного, но, тем не менее, Церковь была едина и все старались сохранять любовь. У нас нет любви, потому что мы всего боимся. Апостол Иоанн Богослов говорит: «совершенная любовь изгоняет страх», «боящийся несовершен в любви», то есть страх тоже прогоняет любовь. И когда мы начинаем воспитывать своих детей в страхе, мы сможем их научить только ненавидеть кого-то, а не любить. У нас повсеместно популярна литература под примерно такими названиями, как «Тайная сила масонства» и т. п. Она вся приблизительно одного содержания: в мире существуют тайные общества, масоны и др., они всюду проникли, они правят миром, что они захотят, то обязательно происходит. Но если масоны всесильны, тогда зачем существует наша Церковь? Если масоны в этом мире все завоевали, и все только от них зависит, то зачем мы с вами христиане, в чем сила нашего христианства? Неужели мы, вооруженные святым Крестом, нашей верой, можем кого-то бояться, бояться масонов или пришествия антихриста? Христиане первых времен были в высшей степени эсхатологически настроены, они ждали скорого пришествия Христа. Мы знаем, что оно когда-то будет, но надеемся, что нас как-то «пронесет», что все будет позже, не в наше время. А первые христиане его действительно ждали: «ей, гряди, Господи Иисусе», «Маранафа — Господь наш грядет», даже в литургической молитве первых христиан звучало: «Да прейдет образ мира сего!», — то есть пускай скорее закончится этот мир, поскорее наступит Царство Небесное. Они радостно ждали конца света, так как с концом света приходит Христос; мы-то с вами знаем, что приходит антихрист, а они прежде всего знали, что приходит Христос. Того, что придет антихрист, они не боялись, так как в то время было столько антихристов, столько мучителей, что каждый день они могли поплатиться своей жизнью за веру, поэтому они ждали Христа, а антихриста не боялись. Конечно, надо знать, что в мире существует зло, ереси, лжеучения и всякие богопротивные вещи и те же масоны. Все это так, но, тем не менее, они бессильны перед Церковью Божией, они ее никогда не победят, и это надо прежде всего внушать нашим детям и учить их этому можно своим примером: пусть мы сами живем радостно, полной христианской жизнью, пусть мы знаем не о тайной силе масонства, а о явном его бессилии.

Коснусь еще проблемы дружбы детей. Мы пытаемся оградить ребенка от дурного влияния, и это правильно. Но в этом стремлении мы заходим слишком далеко, — мы ограждаем ребенка вообще от всего, и он остается совершенно один. Мы запрещаем ему дружить во дворе, в школе, и все время стараемся пристроить его в такое место, где он сможет «безопасно» дружить. В конечном итоге мы доходим до православной гимназии, — и оказывается, что и здесь есть такие дети, с которыми ни в коем случае дружить нельзя… А потом мы удивляемся, что наши дети не умеют дружить. Это потому, что мы все время приучали их с кем-то не дружить, а вот с кем-то дружить мы их не приучаем. Это очень большая проблема, так как мир, в котором мы живем, действительно очень дурной, и для того, чтобы противостоять злу, здесь нужно очень сильное доброе влияние, но поместить ребенка в гетто, — это тоже не выход: он выйдет в мир совершенно не готовым. Такой ребенок не приучен защитить ни себя, ни ближнего, к откровенности он тоже не приучен. Здесь надо быть очень осторожным и уважать детскую свободу. Если мы сохраним доверие ребенка, то сможем взять его отношения с другими под свой мягкий контроль, но навязывать детям, с кем им дружить, мы не должны.

Почему возникают эти проблемы в воспитании? Мы пытаемся создавать православную систему, а она рассыпается потому, что православие — это не система, это жизнь в любви. Когда мы начинаем совершать воспитание в любви, то оно как раз и получается православным.

Как ребенок должен поститься, как он должен готовиться к причастию, — эти вопросы решаются. Господь подсказывает человеку ответы, когда тот пытается знаком своего православия ставить не какие-то формальные вещи, о которых он где-то что-то вычитал, которые он принял умом, а не сердцем, а когда он пытается решать свои проблемы в любви. Проблемы в воспитании будут всегда, они всегда будут болезненными, очень многое будет не получаться, но когда мы попробуем воспитать ребенка в любви, тогда это и получится, тогда он сам по своей детской ревности к Богу выберет меру в молитве и посте, чтении и богослужении, а мы к этой мере сможем постепенно что-то прибавить, сообразуясь с ним, советуясь с ним, наблюдая, как он это духовное молочко воспринимает. Прекрасные формы православия со всей красотой богослужения, красотой традиции, — это, конечно, выражение любви. Но когда мы пытаемся из всей полноты традиции выбрать только то, что якобы поможет нам выработать свою «православную идеологию», свою систему, то мы рискуем остаться и без традиции, и без православия.

Что делать с нашими детьми? (Выступление на Рождественских Чтениях). Протоиерей Димитрий Смирнов

Давно замечено, и все православные пастыри испытывают на себе эту трудность и с ней сталкиваются: теперь в храмах появилась особая струя приходящих к церкви людей, чаще женщин, конечно, бывают и мужчины, которых приводят в Храм беспокойства, страдания и просто трагедия, которая связана с их детьми. Первый вопрос, который они задают с мольбой и надеждой, звучит так: «Что мне делать с моим сыном?» или «Что мне делать со своей дочерью?». И этот вопрос задается всегда в такой форме, что ответить «Не знаю», — это ввергнуть человека в пучину отчаяния, потому что в храм приходят люди, как в последнюю инстанцию. Что происходит? Почему возникает вновь такая проблема, хотя не одно столетие существуют трудные дети, если обратиться к недалекой истории прошлого века, позапрошлого или в более древние времена. Но такого вопля о том, что делать с трудными детьми из более далеких эпох не слышно, он к нам не доносится. Почему?