Жар холодных числ и пафос бесстрастной логики

Попытка приспособить логику для описания сложных систем подобных мозгу, может, считал фон Нейман, привести к тому, что в ходе этого развития «логика будет вынуждена претерпеть метаморфозу и превратиться в неврологию в гораздо большей степени, чем неврология — в раздел логики»^[11].

Из идей фон Неймана вытекает, что проблема создания машинной программы, способной решать все те многообразнейшие задачи, которые успешно решает человеческий мозг (и проблема построения машины «в металле», реализующей эту программу), чрезвычайно трудна, если не безнадежна. Конечно, фон Нейман вполне разделял «кибернетическую редакцию» рационалистического тезиса: «Любой процесс, происходящий в реальности (частью которой является функционирование нашего мозга), коль скоро он ясно и однозначно описан на каком-то языке, может быть в принципе промоделирован на вычислительной машине». Для того, кто признает материалистическое положение о том, что любой процесс природы познаваем с помощью разума, этот тезис должен быть естественным выводом из логико-математической теории вычислимости. А эту теорию фон Нейман полностью учитывал. В работе, цитаты из которой мы привели, он излагает смысл «тезиса Тьюринга» (и равносильного ему другого тезиса, о котором мы не имели возможности рассказать в данной книге, тезиса Мак-Калпока — Питтса, связанного с созданной ими теорией формальных нервных сетей), однако подчеркивает, что «тезисы вычислимости» ничего не могут дать для решения обсуждаемой им проблемы.

Показанная фон Нейманом трудность имеет главными источниками гибкость и богатство человеческого мышления и естественного языка и сверхсложность реализующей их системы — мозга. Наша внутренняя жизнь и ее проявления в языке столь многообразны, проблемы, волнующие человеческую личность, так глубоки, что допущение о возможности перевода (реальной возможности — в любом разумном смысле слова «реальной») любой из них на какой-либо «точный» язык — например, язык рекурсивных функций, чрезвычайно сомнительна. Взгляд свысока на «неточность» переживаний и мыслей, например, героев Достоевского или Чехова, был бы проявлением либо крайней наивности, либо своеобразного математического лицемерия.

Вывод, к которому мы приходим, заключается в том, что, рассматривая возможности вычислительных машин, к различию между потенциально осуществимым и фактически реализуемым надо добавить различие между фактически реализуемым и фактически нереализуемым, не только в настоящее время, но и в любом обозримом будущем. На вопрос о границе между потенциально осуществимым и неосуществимым с помощью автоматов ответ дает описанный нами тезис кибернетики, который следует признать имеющим важное гносеологическое содержание^[12]. На вопрос же о том, где пролегает граница между тем, что для математики, вычислительной техники и кибернетики реально осуществимо и что реально невозможно (хотя и возможно потенциально), ответа мы не знаем.

Имеются два подхода к решению этого вопроса (впрочем, они тесно связаны между собой). Первый из них состоит в изучении феномена сложности в окружающем нас мире^[13]. На важность изучения этого феномена внимание обратил, как мы видели, фон Нейман. Добавим теперь, что им была высказана следующая идея: если система становится достаточно Сложной, она приобретает способность не просто воспроизводить подобные себе системы (математике-логическими средствами фон Нейман доказал, как возможны самовоспроизводящиеся автоматы^[14]), но и порождать системы возрастающей сложности. Разумеется, для придания ясности этому утверждению требуется уточнение самого понятия сложности. Развивающиеся в настоящее время работы по теории сложности вычислений и алгоритмов^[15] как раз и направлены на поиски такого уточнения.

Второй подход состоит в изучении человеческого мышления. вообще сознания — во всем богатстве его проявлений. О явлениях сознания и мышления мы еще знаем до обидного мало. Известно, конечно, что человеческий ум, решая какую-то проблему, пробует множество самых разных путей, почему-то вдруг бросает одни из них и переходит к другим, а затем возвращается к первым; широко пользуется ассоциациями, даже если они идут от такого, казалось бы, постороннего источника, как фонетическое звучание слов; постоянно употребляет метод перебора и поочередной проверки гипотез, то есть действует весьма сложным и недостаточно выясненным в психологической науке образом. Мы только можем догадываться о механизмах «человеческого» получения истинных утверждений. Вот как например, представляет себе схему этого процесса современный американский философ Марио Бунге:

«Разум, так сказать, пересматривает запас известных утверждений, относящихся к той же области, а иногда также и к соседним областям, он быстро проверяет одно за другим возможные отношения между подобными элементами, пока не откроет, если ему повезет, такого, которое сделает желаемое доказательство возможным. Однако это сканирование гораздо более беспорядочно и менее эффективно, чем, то, на котором лежит ответственность за телевизионное изображение. Для осуществления такого зигзагообразного продвижения нет никаких других полезных правил, кроме как запастись терпением да накопить побольше плодотворных или наводящих на размышление соотношений»^[16].

Конечно, объективное значение могут иметь только те результаты интеллектуальной деятельности, которые верно отображают объект и выражаются в общеязыковых или логико-математических структурах, понятных (полностью или частично) для других людей. Методологические догадки и особенности эмоционального восприятия фактов одного человека могут быть, разумеется, интересными и полезными для другого человека, так как могут помочь ему думать и отыскивать решения проблем. Но объективная истина — окончательный результат индивидуальной или групповой мыслительной деятельности — должна быть реализуема в знаковой системе, поскольку она должна обладать свойством храниться, передаваться другим людям и поколениям людей и даже гипотетическим цивилизациям иных миров, как могут храниться и передаваться материальные предметы.

Истина есть описание, соответствующее описываемой реальности, соответствие не субъективное, а проверяемое и могущее быть овеществленным с той же степенью реальности, с какой существуют вещи. Такими свойствами обладают знаковые структуры, наделенные человеком смыслом, то есть выражающие его знания о действительности.

Кибернетические устройства очень хорошо выявляют элементы нашего мышления, имеющие объективную ценность. Объясняя свои идеи другому человеку, особенно на словах, мы можем навязать ему свое ощущение истины, загипнотизировать его своей горячностью, заразить энтузиазмом. Машина все это «пропустит мимо ушей»; ей не нужны эти «катализаторы» нашего логического мышления, а нужен лишь его формализуемый результат. Поэтому когда говорится, что ЭВМ может выводить теоремы, писать стихи, сочинять музыку, играть в шахматы и т. д., вовсе не имеется в виду, что машина делает это точно таким же способом, как человек; «лаборатории» ЭВМ и человека отличаются друг от друга столь разительным образом, что, пожалуй, их сближает (во всяком случае пока) в основном получение одного и того же результата. Правда, некоторые исследователи считают, что машинные процедуры и человеческое мышление используют сходные элементарные операции — переход некоторого объекта (нейрона, ферритового кольца) из одного состояния в другое, передача электрического импульса по проводнику, но схемы объединения этих атомарных операций в слаженно действующий механизм переработки информации глубоко различны.

Можно полагать, однако, что использование результатов познания мозга и мышления для создания машинных программ и электронных автоматов, гораздо более мощных по своим дедуктивно-вычислительным возможностям, чем современные программы и машины, откроет для кибернетики новые горизонты. Во всяком случае поиски в этом направлении все время нарастают. При этом вовсе не ставится задача имитации человеческой личности — со всеми «лабораторными», «катализаторными» элементами психики: эмоциями, способностью к догадкам, ассоциациям и обобщению и т. д. ЭВМ, которые мы можем себе представить в обозримом будущем, не переймут специфические человеческие способы творчества. Даже если бы наука задалась целью создать компьютер, как можно полнее моделирующий человека во всех отношениях, даже если в ЭВМ сумеют заложить эвристический механизм мышления, напоминающий тот, который очертил Бунге, у машины все равно не будет возникать тех образов, ассоциаций и чувств, тех «катализаторов мысли», которые постоянно возникают у людей, играя мощную стимулирующую роль в их мышлении, воспоминаний детства, неосознанных биологических инстинктов и побуждений, глубинных языковых ассоциаций, навыков социального поведения и т. д.^[17]. На сегодняшний день мы вправе сделать вывод об уникальности механизма переключения эмоций человека, включения в зависимости от обстоятельства того или иного режима самоощущения, логического мышления, оценки окружающего, восприятия информации и поведения - всех свойств личности, которые сформировались в результате длительной эволюции нашего биологического вида ц социального развития. Среди этих свойств особо ценным является логика мысли — адекватный инструмент познания объективной истины, возникший уже на последней, высшей стадии развития человека, имеющий своей базой социально сформировавшиеся естественные языки. а ныне и различные искусственные знаковые системы. Именно этот инструмент играет все возрастающую роль, материализуясь в своих продолжениях — современных автоматах, в то время как эмоциональная лаборатория человека не пользуется какими-либо «усилителями». Несомненно, долг писателей, артистов» кинорежиссеров и представителей других художественных профессий — учить людей переживать, чувствовать, учить полезному для личности и общества отношению к своим и чужим поступкам и т. д. И в такой же мере долг мыслителей, философов, ученых учить людей м ы с л и т ь. Не следует представлять себе эту деятельность людей науки как стремление «вынуть из человека сердце и вставить в него компьютер». Это — благородная деятельность по гигантскому усилению дальнобойности человеческого разума.