Дама с камелиями

ва мечтать о подобном счастье и что я брала на себя ответственность, которая шла вразрез с моими привычками и моей репутацией. Я любила вас, Арман. Отеческая манера разговора, чистые чувства, которые господин Дюваль пробуждал во мне, уважение этого старика, которое я заслужила, ваше уважение, в котором я была уверена, — все это вызывало в моем сердце благородные чувства. Они возвышали меня в моих собственных глазах и рождали незнакомые до тех пор святые стремления. Когда я думала, что этот старик, который вымаливал у меня будущее своего сына, велит когда-нибудь своей дочери упоминать мое имя в своих молитвах, как имя неизвестного друга, я вся преображалась и гордилась собой.

Острота момента, может быть, усиливала мои подлинные чувства, но я это действительно испытывала, мой друг. И эти новые чувства заставляли умолкнуть возражения, которые мне нашептывали воспоминания о счастливых днях, проведенных с вами.

«Хорошо, — сказала я вашему отцу, вытирая слезы. — Вы верите, что я люблю вашего сына?»

«Да», — сказал господин Дюваль.

«Бескорыстной любовью?»

«Да».

«Верите вы, что в этой любви заключались для меня все надежды, мечты и оправдание моей жизни?»

«Твердо верю».

«Ну так поцелуйте меня, как вы поцеловали бы вашу дочь, и клянусь вам, что этот поцелуй, единственно чистый поцелуй за всю мою жизнь, даст мне силы бороться с моей любовью и что раньше чем через неделю ваш сын вернется к вам. Он будет страдать некоторое время, но будет исцелен на всю жизнь».

«У вас благородное сердце, — сказал ваш отец, целуя меня в лоб. — Бог вас вознаградит за ваше намерение, но я боюсь, что вы не справитесь с моим сыном».

«О, будьте спокойны, он будет меня ненавидеть!»

Нужно было создать между нами какую-нибудь непроходимую преграду — как для одного, так и для другого.

Я написала Прюданс, что принимаю предложение графа П., и просила ему передать, что буду ужинать с ним и с ней.

Я запечатала письмо и просила вашего отца, не говоря ему о его содержании, передать его по назначению по приезде в Париж.

Он спросил меня о содержании. «Дело идет о счастье вашего сына», — ответила я.

Ваш отец поцеловал меня в последний раз. Я почувствовала на своем лбу слезы благодарности, которые как бы искупали ошибки моего прошлого, и в тот момент, когда я согласилась отдаться другому человеку, я сияла от гордости, думая о том, что я покупала этой дорогой ценой.

И это было вполне понятно, Арман; вы говорили мне, что ваш отец — самый честный человек на свете.

Господин Дюваль сел в экипаж и уехал.

Но я — женщина, и когда вас увидела, не могла удержаться от слез, но не забыла все-таки своего решения.

«Хорошо ли я сделала?» — вот какой вопрос я задаю себе теперь, когда лежу больная в постели, из которой уже не поднимусь.

Вы были свидетелем, что я испытывала по мере приближения часа нашей неизбежной разлуки. Вашего отца не было тут, и он не мог меня поддержать. Была минута, когда я была готова во всем вам признаться, так я боялась, что вы