Блистающий мир

рую я искал, и ей нужен глубокий отдых. Есть также сведения о маяке у тех, кого мы не любим. Поэтому я не задержусь, только поем. Но ты будешь извещен скоро и явишься навсегда.

- Спасибо, Гора, - сказал Стеббс. - Как зовут нового Друга?

Друд засмеялся: - "Великий маленький друг", - зовут его, - "Тави" зовут ее, "Быстрый ручей", "Пленительный звон"...

- Да, нас четырнадцать, - прибавила Тави, - но не все пересчитаны. Остальных, впрочем, вы знаете... А это правда, я - друг вам, друг, но только ведь навсегда?!

- Он знает это. Он - Гора, - сказал Стеббс, наполняя тарелку девушки. Но она не могла есть, лишь выпила, торопясь, кофе и снова стала смотреть поочередно на Друда и Стеббса, в то время как Стеббс спрашивал, куда отправится теперь Друд. Его мучило любопытство. Девушка была не совсем в его вкусе, но Друд принес и берег ее, поэтому Стеббс рассматривал Тави с недоумением почтальона, вскрывшего шифрованное письмо. Но ему было суждено привыкнуть и привязаться к ней очень скоро, - гораздо скорее, чем думал в эту минуту он, мысленно сопоставлявший всегда с Друдом Венеру Тангейзера, какой изображена она на полотне, меньше - Диану, еще меньше - Психею; его психологическое разочарование было все же приятным.

Любопытный как коза, Стеббс остерегся однако спрашивать о событиях, зная вперед, что не получит ответа, так как никогда Друд не торопился открывать душу тем, кто не теперь тронул ее.

Но он сказал все же немного: - Ты будешь думать, что я ее спас, как узнаешь впоследствии, что было; нет, - она спасение носила в груди своей. Мы шли по одной дороге, я догнал, и она обернулась, и так пойдем вместе теперь.

Затем он встал, принес большое одеяло и подошел к девушке, говоря: - Не будем медлить, здесь не место засиживаться, воспользуемся темнотой и этим отдыхом, чтобы продолжать путь. Утром не будет уже загадок тебе, я скажу все, но дома. Да, у меня есть дом, Тави, и не один; есть также много друзей, на которых я могу положиться, как на себя. Не бойся ничего. Время принесет нам и простоту, и легкость, и один взгляд на все, и много хороших дней. Тогда эту резкую ночь мы вспомним, как утешение.

Красная, как пион, с отважными слезами в глазах, Тави скрестила руки, и Друд плотно укутал ее, обвязав, чтобы не свалилось одеяло, вязаным шарфом Стеббса. Теперь имела она забавный вид и чувствовала это, слегка шевеля руками, чтобы ощутить взрослость.

- Все гудит внутри, - призналась она, - о-о! сердце стучит, руки холодные. Каково это - быть птицей?! А?

Все трое враз начали хохотать до боли в боках, до спазм, так что нельзя было ничего сказать, а можно только трясти руками.

Тут, более от страха, чем от естественной живости, на Тави напало озорство, и она стала покачиваться, приговаривая: - Сезам, Сезам, отворись! Избушка на курьих ножках, стань к лесу задом, а ко мне передом! - С нежностью и тревогой посмотрел на нее Друд. - О, не сердитесь, милый! - пламенно вскричала она, пытаясь протянуть руки, - не сердитесь, поймите меня!