Жизнь Арсеньева. Юность

Но что таило в себе это бесконечное? В загадочности и безучастности всего окружающего было что-то даже страшное. Я смотрел на шею Кабардинки, на ее гриву, откинутую на сторону и ровно, в лад с ходом мотавшуюся, на всю эту поднятую конскую голову, когда-то, в дни сказочные, порой говорившую вещим голосом: страшна была ее роковая бессловесность, это во веки ничем не могущее быть расторгнутым молчание, немота существа, столь мне близкого и такого же как я, живого, разумного, чувствующего, думающего, и еще страшней - сказочная возможность, что она вдруг нарушит свое молчание... И с бессмысленно-жуткой радостью голосили кругом соловьи, и с колдовской настойчивостью куковала вдали кукушка, тщетно весь свой век взыскующая какого-то заветного гнезда...

IV

Летом я был в городе на Тихвинской ярмарке и еще раз случайно встретился с Балавиным. Он шел с каким-то барышником. Барышник был на редкость грязен и оборван, он же особенно чист и наряден - во всем с иголочки, в новой соломенной шляпе и с блестящей тросточкой. Барышник, поспешая рядом с ним, яростно клялся ему в чем-то, поминутно взглядывал на него дико и вопросительно, - он шел, не слушая, холодно и жестко глядя перед собой своими светло-зелеными глазами. "Все брехня!" - кинул он наконец невнимательно и, поздоровавшись со мной, - так, как будто мы не два года тому назад, а только вчера виделись, - взял меня под руку и предложил зайти "попить чайку и немножко побеседовать." И мы зашли в один из чайных балаганов, и за беседой он стал с усмешкой меня расспрашивать, - "ну-с, как же поживаете, в чем преуспеваете?" - а потом заговорил о "бедственном положении" наших дел, - он откуда-то знал их лучше нас самих, - и опять о том, как быть лично мне. Я после того простился с ним настолько расстроенный, что даже решил тотчас же домой уехать. Уже вечерело, в монастыре звонили ко всенощной, ярмарка, стоявшая на выгоне возле него, разъезжалась, коровы, уводимые за скрипучими телегами, выбиравшимися на шоссе, ревели как-то угрожающе, захлебываясь, обратные извозчики, ныряя по пыльным ухабам выгона, бесшабашно неслись мимо...

Я вскочил на первого попавшегося и погнал его на станцию, - был как раз вечерний поезд в нашу сторону. Да, что же делать? - думал я, вспоминая речи Балавина и все больше убеждаясь, что смысл их был, собственно, отчаянный. "И ума не приложу, как вам быть далее, - говорил он мне. - Отцы ваши в таких обстоятельствах на Кавказ служить скакали, к разным иностранным коллегиям приписывались, а вам куда скакать или приписываться? Вы, вообще, я полагаю, служить не можете - не те у вас мечтания. Вы, как говорится в оракулах, слишком в даль простираетесь. На счет Батурина один исход вижу: продать как ни можно скорей, пока с молотка не продали. В этом случае у вашего батюшки в кармане хоть грош, а все-таки останется. А на счет себя вы уж как-нибудь сами подумайте..." Но что же я могу выдумать? - спрашивал я себя. - В амбар к нему что ли поступить?

Эта встреча несколько охладила даже мою работу