Анатомия рассеянной души. Древо познания

Приходивших для освидетельствования женщин он нередко спрашивал:

— Ты больна?

— Да.

— Чего ты хочешь: лечиться в больнице или остаться на свободе?

— Лучше остаться на свободе.

— Хорошо. Делай, как знаешь; по мне, можешь заразить хоть половину мира, мне нет до этого дела.

Иногда, видя, что проститутки, приведенные полицейскими, смеялись, он упрекал их:

— В вас нет никакой ненависти. Учитесь ненавидеть, тогда по крайней мере будете жить спокойнее.

Женщины смотрели на него с удивлением. «Ненавидеть? За что?» — спрашивали себя некоторые из них.

Итурриос был прав: природа очень мудра; создавая раба, она вселяла в него и рабский дух, создавая проститутку, наделяла ее и духом проституции. Этот жалкий пролетариат половой жизни имел, однако, и свою честь — честь тела; но, почем знать, может быть, ею бессознательно обладают и рабочие пчелы и тли, служащие дойными коровами муравьям.

Из разговоров с этими женщинами Андрес узнавал странные вещи. Среди хозяев домов терпимости попадались люди весьма почтенные: один священник имел два таких заведения и управлял ими с истинно евангельским подходом. Можно ли найти более консервативный и верный духу католичества труд, нежели содержание дома терпимости! Только содержанием одновременно арены для боя быков и ссудной кассы можно было бы достигнуть большего совершенства.

Больные проститутки приходили для освидетельствования сами, остальные подвергались осмотру на дому. Некоторые из этих домов, повыше сортом, посещались молодыми людьми из высшего общества, и интересный контраст представляли женщины с утомленными накрашенными и напудренными лицами, проявляющие признаки притворного веселья, рядом с крепкими и сильными, закаленными спортом и гигиеническим образом жизни мужчинами.

Наблюдая социальную несправедливость, Андрес рассуждал о причинах, которые ведут к созданию этих язв: тюрьм, нищеты, проституции… «Если бы люди поняли это, — думал Андрес, — они перерезали бы друг друга ради социальной революции, будь она даже не более, чем утопия, мечта».

Андресу казалось, что он замечает в Мадриде прогрессивную эволюцию богатых людей, которые становятся красивее, сильнее, превращаются в особую касту, в то время, как народ эволюционирует в обратном направлении, становится слабее, и все более вырождается. Эти две параллельные эволюции были, без сомнения, биологичны: народ не мог обогнать буржуазию и, неспособный к борьбе, падал на борозде.

Признаки гибели сказывались на всем. В Мадриде молодежь из бедных семейств, плохо питавшихся и ютившихся в лачугах, была заметно слабее и ниже ростом своих сверстников из зажиточных семейств, занимающих хорошие квартиры. Ум и физическая сила также встречались реже среди простонародья, чем среди состоятельного класса. Буржуазная каста готовилась подчинить касту пролетариев и сделать из них рабов себе.

Уртадо больше месяца не приходил к Лулу, и когда наконец отправился к ней, то с удивлением остановился в дверях магазина. Это был довольно порядочный магазинчик с большой витриной, в которой красовались детские платьица, сборчатые чепчики и обшитые кружевами рубашечки и кофточки.

— Наконец-то вы пришли! — сказала Лулу.

— Не мог раньше. Неужто весь этот магазин — ваш? — спросил Андрес.

— Да.

— Значит, вы капиталистка, гнусная буржуйка!

Лулу весело засмеялась, потом показала Андресу магазин, прилегающую к нему комнатку и квартиру. Все было в большом порядке. Лулу держала мастерицу и мальчика для посылок. Андрес присел на минуту. В магазин входило много покупателей.

— На днях у меня был Хулио, — сказала Лулу, — и мы вас бранили.

— Правда?

— Да. Он рассказал мне про вас одну вещь, которая меня огорчила.

— Что же именно?

— Он рассказал, что один раз, когда вы были еще студентом, вы сказали, что жениться на мне, это все равно, что жениться на орангутанге. Правда ли, что вы так сказали про меня? Отвечайте.

— Не помню; но весьма возможно.

— Возможно, что вы это сказали?

— Да.

— Что же мне сделать с человеком, который так дурно платит за уважение, какое я к нему питаю?

— Не знаю.

— Если бы еще вместо орангутанга вы назвали меня хоть мартышкой!

— В следующий раз так и скажу, не беспокойтесь.

Через два дня Уртадо опять пришел в магазин, а по субботам стал проводить вечера с Лулу и ее матерью в кафе «Луна». Он вскоре понял, что господин в очках ухаживает за Лулу. Господин этот был фармацевт и содержал аптеку на улице Пэс. Он был очень симпатичным и образованным. Однажды они разговорились о Лулу.

— Какого вы мнения об этой девушке? — спросил аптекарь.

— О ком? О Лулу?

— Ну, да.

— Я очень уважаю ее, — ответил Андрес.

— И я тоже.

— Но мне кажется, что она не из тех, на ком стоило бы жениться.

— Почему?

— Это мое мнение; она представляется мне очень рассудочной, без органической силы, без темперамента, и мне кажется, что все впечатления ее чисто интеллектуальны.

— Не знаю. Нет, я не согласен!

В тот же вечер Андрес заметил, что Лулу обращается с фармацевтом крайне пренебрежительно. Когда они остались одни, Андрес сказал Лулу:

— Вы очень дурно обращаетесь со своим поклонником. Мне кажется, это недостойно такой женщины, как вы. Я считал, что в вас есть чувство справедливости.

— Почему же?

— Потому что это несправедливо. Разве из-за того, что человек влюбился в вас, он достоин презрения? Это гадко.

— Я желаю делать гадости.

— А я желал бы, чтобы с вами случилось то же самое, и чтобы вы почувствовали, что значит, когда вас презирают без причины.

— А вы так уверены, что со мной этого еще не случилось?

— Нет, не уверен, но думаю, что нет. Я слишком плохого мнения о женщинах, чтобы поверить этому.

— Обо всех женщинах вообще, и обо мне в частности?

— Обо всех.

— Какой у вас становится скверный характер, дон Андрес. Когда вы состаритесь, вы будете совершенно невыносимы.

— Я уже и сейчас старый. Меня возмущают ваши женские глупости. Что вы находите в этом человеке, чтобы так презирать его? Он воспитан, любезен, симпатичен, достаточно зарабатывает…

— Прекрасно, прекрасно, но он мне надоел. Ну хватит этих песен.

Обыкновенно Андрес садился возле прилавка. Лулу видела, как он мрачен и задумчив.

— Послушайте, что с вами такое, — сказала Лулу, заметив однажды, что он угрюмее обычного.

— Честное слово, — пробормотал Андрес, — мир — превеселенькая штучка: больницы, операционные залы, тюрьмы, дома терпимости! Для всякой опасности имеется сейчас же противоядие: наряду с любовью — дома терпимости, наряду с свободой — тюрьма. Возле каждого разрушительного инстинкта, — а естественное всегда разрушительно — стоит свой собственный жандарм. Нет ни одного чистого источника, в который люди сейчас же не сунули бы лапы и не загрязнили бы его. Такова их природа.

— Что вы хотите этим сказать? Что с вами случилось? — спросила Лулу.

— Ничего. Моя грязная должность расстраивает меня. Сегодня мне прислали письмо обитательницы одного дома терпимости на улице Мира, и оно взволновало меня. Они подписались «Несчастные».

— Что же они пишут?

— Ничего, кроме того, что в этих вертепах происходят мерзости. Эти «несчастные», пославшие мне письмо, рассказывают невероятные гадости. Дом, в котором они живут, сообщается с другим. Когда является врач или кто-нибудь из властей, всех не занесенных в списки женщин прячут в третьем этаже другого дома.

— Для чего?

— Для того, чтобы их не записали, для того, чтобы держать их вне надзора властей, которые при всем своем произволе и несправедливости, могут причинить неприятности хозяйкам.

— И этим женщинам живется плохо?

— Очень плохо; спят они, где попало, в углу, в страшной тесноте, их почти не кормят, бьют, а когда они стареют и уже не имеют успеха у посетителей, их тайком отправляют в какой-нибудь провинциальный город.