Анатомия рассеянной души. Древо познания

— В Галисии. Кажется, не практикует, но живет хорошо. Не знаю, помнишь ли ты Каньисо…

— Нет.

— Того, что провалился по анатомии.

— Нет, не помню.

— Если бы ты увидал его, то сразу бы вспомнил, — ответил Монтанер. — Так вот, этот Каньисо — счастливый человек: издает газету для мясников. Кажется, он большой обжора, и на днях говорит мне: «Голубчик, я ужасно доволен: мясники преподносят мне ростбиф, филе. Жена обращается со мной хорошо, по воскресеньям иногда угощает лангустой».

— Вот скотина!

— А Ортегу помнишь?

— Такой низенький, рыжий?

— Да.

— Помню.

— Он был военным врачом на Кубе, и стал там страшнейшим пьяницей. Я видел его несколько раз, и он как-то сказал мне: «Мой идеал — добиться алкогольного цирроза печени и чина генерала».

— Выходит, что никому из наших товарищей не повезло?

— Никому, или почти никому, за исключением Каньисо с его газетой для мясников и женой, которая по воскресеньям кормит его лангустами.

— Это печально. И вечно в этом Мадриде та же неопределенность, та же тревога, превратившаяся в хроническую, та же жизнь без жизни, — все одно и то же.

— Да, это болото, — пробормотал Монтанер.

— Хуже, чем болото: это поле, засыпанное пеплом. А Хулио Арасиль живет хорошо?

— Смотря по тому, что подразумевать под словом «хорошо».

— Какая у него жена?

— Красивая женщина, но он делает из нее проститутку.

— Каким образом?

— Заставляет принимать вид кокотки. Одевает в экстравагантные туалеты, таскает ее повсюду; я думаю, он сам посоветовал ей краситься. А теперь он готовится к последнему удару. Этот Небот, капиталист, при помощи которого он хочет расширить свою клинику, будет жить у него в доме. Я думаю, Хулио втайне добивается, чтобы Небот сошелся с его женой.

— Неужели?

— Ну, да. Он приказал поместить Небота в лучшей комнате, рядом со спальней своей жены.

— Черт побери! Разве он ее не любит?

— Хулио не любит никого; он женился на ней из-за денег. У него есть любовница, какая-то богатая дама, совсем уже старуха.

— Так что, в сущности, дела его идут совсем недурно?

— Почем я знаю! Он одинаково может и прогореть и разбогатеть.

Было уже очень поздно. Монтанер и Андрес вышли из кафе и отправились по домам.

Через несколько дней Андрес встретился с Хулио Арасилем, садившимся в коляску.

— Хочешь прокатиться со мной? — спросил Хулио. — Я еду в сторону квартала Саламанки с визитом.

— Хорошо.

Они сели в экипаж.

— На днях я виделся с Монтанером, — сказал Андрес.

— Он ругал меня? Ну, конечно. Между друзьями это неизбежно.

— Да, похоже, он не особенно доволен тобой.

— Меня это не удивляет. У людей идиотские представления о вещах, — раздраженно сказал Хулио. — Я желал бы иметь дело только с абсолютными, полнейшими эгоистами, а не с сентиментальными господами, которые говорят вам со слезами на глазах: возьми этот кусок черствого хлеба, которого не угрызть зубами, а за это приглашай меня каждый день ужинать в лучший ресторане. Андрес засмеялся.

— Семья моей жены, тоже из тех, что имеют идиотское представление о жизни, — продолжал Арасиль, — постоянно вмешиваются в мои личные дела.

— Почему?

— Да, так. Теперь выдумали, будто компаньон мой по клинике ухаживает за моей женой, и что я не должен позволять ему жить у меня в доме. Это смешно. Разве я какой-нибудь Отелло? Нет, я предоставляю своей жене полную свободу. Кончета не станет меня обманывать. Я верю ей вполне.

— И хорошо делаешь.

— Не знаю, — продолжал Хулио, — что за взгляды у этих людей «старого закала», как они говорят. Я еще понимаю такого человека, как ты, хотя ты и пуританин. Но они! Если я приду к ним завтра и скажу: я не захотел взять с дона Икс или с доньи Игрек денег за визиты, потому что не сумел их вылечить, вся семья в глаза назовет меня дураком.

— Ну, разумеется! Не сомневаюсь.

— А если это так, так чего же они пристают со своими дурацкими нравоучениями?

— А зачем тебе понадобился компаньон? Много расходов?

— Пропасть! Но все мои расходы необходимы. Этого требует теперешняя жизнь. Жена должна иметь хорошую обстановку, одеваться по моде, иметь красивые наряды, драгоценности… На дом, на стол, на модисток, портных, на театр, на выезд нужно уйму денег. И вот, я ищу всеми средствами этих денег.

— А не лучше ли было бы сократиться немножко? — спросил Андрес.

— Для чего? Чтобы жить по-настоящему в старости? Нет, нет, лучше уж сейчас, или никогда. Сейчас, пока я еще молод.

— Это тоже философия, и, пожалуй, неслабая; но ты развратишь свой дом.

— Я не особенно забочусь о нравственности, — возразил Хулио. — Скажу тебе по секрету: по-моему, честная женщина — один из самых нелепых и неприятных продуктов жизни.

— Однако!

— Да; женщины, в которых нет кокетства, мне не нравятся. Я люблю, когда женщина много тратит, украшает себя, возбуждает восхищение. Один маркиз, мой пациент, говорит: элегантная женщина должна иметь не одного, а нескольких мужей. Когда он это говорит, все смеются.

— Почему же?

— Потому что у его жены всего один муж, но зато любовников — целых трое.

— Сразу?

— Да, сразу, она очень либеральная женщина.

— Очень либеральная и очень консервативная, если любовники помогают ей жить.

— Пожалуй. В таком случае, ее можно назвать либерально-консервативной.

Подъехали к дому клиента.

— А ты теперь куда? — спросил Хулио.

— Куда-нибудь, все равно. Я ничем не занят.

— Так, если хочешь, мой кучер подвезет тебя до площади Сибелес.

— Отлично.

— Отвезите сеньора до площади Сибелес, а потом вернитесь сюда, — сказал Хулио кучеру.

Старые товарищи расстались, и Андрес подумал, что, судя по тому, что он узнал, компаньону Хулио не позавидуешь.

Через несколько дней после этого, Андрес встретился на улице с Фермином Ибаррой. Фермин был неузнаваем, возмужал, окреп, и ходил уже без палки.

— На днях я уезжаю, — сказал он Андресу.

— Куда?

— Пока в Бельгию, а там посмотрю. Здесь мне не хочется оставаться, и я, должно быть, не вернусь.

— В самом деле?

— Да. Здесь ничего нельзя предпринять. Я имею патенты на два-три своих изобретения, по-моему, очень неплохих; в Бельгии у меня их покупали, но мне сначала хотелось попытаться пристроить их в Испании, и я уезжаю обескураженный. Здесь ничего не сделаешь.

— Это меня не удивляет, — сказал Андрес, — здесь нет подходящих условий для того, что ты хочешь сделать.

— Ну, разумеется, — воскликнул Ибарра. — Изобретение предполагает повторение, синтез фаз открытия; изобретение часто является столь прямым и естественным последствием предыдущих фактов, что почти можно сказать, что оно выявляется само собой, без постороннего усилия. А на чем можно проследить в Испании эволюционный процесс открытия? Какими путями? В каких мастерских? В каких лабораториях?

— Нигде.

— Но, в конце концов, меня не это возмущает, — продолжал Фермин. — Возмущает меня подозрительность, недоброжелательство, хвастливость этих людей… У нас все или надутые франты или гуляки. Франты господствуют во всей стране, от Пиринеев до Кадикса… Политические деятели, военные, профессора, духовенство — все это франты с гипертрофированным «Я».

— Да, это правда.

— Когда я бываю заграницей, — продолжал Фермин, — мне хочется верить, что страна наша не умерла для культуры, что здесь рассуждают и думают, но стоит мне взять в руки испанскую газету, как меня начинает мутить: только и пишут, что о политических деятелях да о тореадорах. Это позор.

Фермин Ибарра рассказал о своих попытках в Мадриде, в Барселоне, в Бильбао. Нашелся один миллионер, который сказал ему, что не может рисковать своими деньгами без достаточных оснований, но что, если испытания окажутся удачными, он согласен дать ему некоторую сумму из пятидесяти процентов.

— Испанский капитал находится в руках самых гнусных подлецов, — закончил Фермин свой рассказ.