Асканио

димся к балу, а прево пусть платит за музыку!

– Ура! – закричал весь отряд.

Любо было видеть, какое оживление царит в мастерской, какая там суматоха; все было перевернуто вверх дном.

Одушевление, воинственный пыл Бенвенуто веселили все сердца, оживляли все лица. Его помощники примеряли кольчуги, размахивали шпагами, выхватывали из ножен кинжалы, хохотали, пели… Можно было подумать, что все готовятся к маскараду или празднику. Бенвенуто всюду поспевал: одному показывал, как нужно наносить удар, другому привязывал портупею; он чувствовал, что горячая кровь свободно и вольно течет по его жилам, как будто он вновь зажил настоящей жизнью.

Подмастерья без умолку шутили над своим воинственным видом и над своим неумелым обращением с доспехами.

– Эй, учитель, взгляните-ка! – кричал один. – Взгляните, как Симон-Левша надевает шпагу!.. Да справа же надевай! Справа!

– А как Жан держит алебарду! – отвечал Симон. – Он будет так держать посох, когда станет епископом.

– А Паголо! Паголо надевает двойную кольчугу! – кричал Жан.

– Что же тут такого? – возражал Паголо. – Глядите, германец Герман одет совсем как рыцарь времен императора Барбароссы{63}.

И действительно, тот, кого сейчас назвали германцем Германом, что было излишне, ибо само имя по своему немецкому звучанию указывало, что тот, кто его носит, принадлежит к выходцам из Священной Империи, – повторяем, Герман был с ног до головы закован в латы и напоминал одну из тех исполинских статуй, которые в ту прекрасную эпоху расцвета искусства украшали гробницы. Хотя сила храброго малого, родившегося по ту сторону Рейна, и вошла в поговорку у подмастерьев, Бенвенуто заметил ему, что, пожалуй, он не повернется в таком панцире и силы у него не прибавится, а, скорее, убавится. Но Герман вместо ответа вскочил на верстак с такой легкостью, будто одет был в бархат, и, сняв с крюка огромный молот, повертел им над головой, а потом ударил три раза по наковальне, да так, что при каждом могучем ударе наковальня уходила на дюйм в землю. После такого убедительного ответа Челлини почтительно поклонился в знак того, что он вполне доволен.

Асканио надевал военные доспехи молча, в стороне от других; юноша с тревогой думал о последствиях дерзкого предприятия. А вдруг Коломба не простит ему, что он участник нападения на ее отца? И, быть может, поселившись вблизи от нее, он станет чужд ее сердцу, тем более если прево будет убит или изувечен в бою.

Скоццоне же все это и развлекало и тревожило: она то плакала, то смеялась. Всякие перемены и борьба были ей по вкусу, но кровавая схватка и ранения пугали. Глядя на приготовления к бою, Скоццоне-резвушка прыгала от радости, но при мысли о последствиях боя Скоццоне-женщина дрожала от страха.

Бенвенуто наконец заметил, что она смеется сквозь слезы, подошел к ней и сказал:

– Скоццоне, ты остаешься дома с Рупертой. Приготовь корпию для раненых и вкусный обед для здоровых.

– Это еще что такое! – воскликнула Скоццоне. – От вас я ни на шаг! С вами я не оробею