Баргамот и Гараська

свету нализался.

- А у Михаила-архангела звонили?

- Звонили. Тебе-то что?

- Христос, значит, воскрес?

- Ну, воскрес.

- Так позвольте... - Гараська, ведший этот разговор вполоборота к Баргамоту, решительно повернулся к нему лицом.

Баргамот, заинтригованный странными вопросами Гараськи, машинально выпустил из руки засаленный ворот; Гараська, утратив точку опоры, пошатнулся и упал, не успев показать Баргамоту предмета, только что вынутого им из кармана. Приподнявшись одним туловищем, опираясь на руки, Гараська посмотрел вниз,потом упал лицом на землю и завыл, как бабы воют по покойнике.

Гараська воет! Баргамот изумился. "Новую шутку, должно быть, выдумал", решил он, но все же заинтересовался, что будет дальше. Дальше Гараська продолжал выть без слов, по-собачьи.

- Что ты, очумел, что ли? - ткнул его ногой Баргамот. Воет. Баргамот в раздумье.

- Да чего тебя расхватывает?

- Яи-ч-ко...

Гараська, продолжая выть, но уже потише, сел и поднял руку кверху. Рука была покрыта какой-то слизью, к которой пристали кусочки крашеной яичной скорлупы. Баргамот, продолжая недоумевать, начинает чувствовать, что случилось что-то нехорошее.

- Я... по-благородному... похристосоваться... яичко, а ты...- бессвязно бурлил Гараська, но Баргамот понял. Вот к чему, стало быть, вел Гараська: похристосоваться хотел, по христианскому обычаю, яичком, а он, Баргамот, его в участок пожелал отправить. Может, откуда он это яичко нес, а теперь вон разбил его. И плачет.

Баргамоту представилось, что мраморное яичко, которое он бережет для Ванюшки, разбилось, и как это ему, Баргамоту, было жаль.

- Экая оказия, - мотал головой Баргамот, глядя на валявшегося пьянчужку и чувствуя, что жалок ему этот человек, как брат родной, кровно своим же братом обиженный.

- Похристосоваться хотел... Тоже душа живая,- бормотал городовой, стараясь со всею неуклюжестью отдать себе ясный отчет в положении дел и в том сложном чувстве стыда и жалости, которое все более угнетало его. - А я, тово... в участок! Ишь ты!

Тяжело крякнув и стукнув своей "селедкой" по камню, Баргамот присел на корточки около Гараськи.

- Ну... - смущенно гудел он.- Может, оно не разбилось?

- Да, не разбилось, ты и морду-то всю готов разбить. Ирод!

- А ты чего же?

- Чего? - передразнил Гараська. - К нему по-благородному, а он в... в участок. Может, яичко-то у меня последнее? Идол!

Баргамот пыхтел. Его нисколько не оскорбляли ругательства Гараськи: всем своим нескладным нутром он ощущал не то жалость, не то совесть. Где-то, в самых отдаленных недрах его дюжего тела, что-то назойливо сверлило и мучило.

- Да разве вас можно не бить? - спросил Баргамот не то себя, не то Гараську.

- Да ты, чучело огородное, пойми...

Гараська, видимо, входил в обычную колею. В его несколько проясневшем мозгу вырисовалась целая перспектива самых соблазнительных ругательств и обидных прозвищ, когда сосредоточенно сопевший Баргамот голосом, не оставлявшим ни малейшего