Женская война

в траве, с выражением полной безнадежности.

— Ах, Боже мой, Боже мой! — говорила она, прижимая руку к сердцу.

— Ты свидетель, что я не могу переносить этой жизни, которой я никогда не знала. Я искала в монастыре одиночества, забвения, отчуждения, а не всех этих взглядов, обращенных на меня.

Тут она встала и сделала несколько шагов по направлению к сосновой рощице.

— Впрочем, — продолжала она, — что мне за дело до света, коли я отринула его, до этого света, который принес мне столько зла! Общество было жестоко ко мне, так чего же ради я буду беспокоиться о его осуждении, раз я прибегла к Богу и стала от Него одного зависеть? Но, быть может, Бог осуждает эту любовь, которая все еще живет в моем сердце и снедает его? О, если так, пусть он вырвет ее из моей души или вырвет душу из моего тела.

Едва бедная отчаявшаяся женщина произнесла эти слова, как, бросив взгляд на одежду, которой она была прикрыта, она пришла в ужас от этого кощунства, так мало согласовавшегося со священной одеждой, которую она носила. Белою исхудавшею рукою она утерла слезы и подняла глаза к небу, словно принося ему в этом взгляде жертву своих страданий.

В эту минуту она услышала чей-то голос. Она обернулась. Это была сестра привратница.

— Матушка, — сказала она, — в приемной дожидается какая-то женщина, которая просит вас принять ее и выслушать.

— Как ее зовут?

— Она говорит, что скажет свое имя только вам.

— А какова она на вид?

— Как будто бы из благородных.

— Опять столкновение со светом, — тихонько проговорила игуменья.

— Что же ей сказать? — спросила привратница.

— Скажи, пусть придет.

— Куда, матушка?

— Приведи ее сюда, я с ней переговорю здесь в саду, на скамейке. Мне не хватает воздуха, я задыхаюсь в комнатах.

Привратница удалилась и спустя минуту вернулась в сопровождении какой-то женщины, в которой, по ее одежде, отличавшейся пышностью при всей ее видимой простоте, было легко распознать светскую женщину.

Она была небольшого роста, ее быстрая походка не отличалась благородством, но дышала какою-то невыразимою прелестью. Она несла шкатулочку из слоновой кости, резко выделявшуюся своею тусклою белизною на черном фоне ее платья, вышитого черным стеклярусом.

— Вот матушка игуменья, сударыня, — сказала привратница.

Игуменья опустила покрывало и повернулась к посетительнице. Та опустила глаза. Игуменья, видя, что она бледна и взволнована, устремила на нее нежный взгляд и сказала:

— Вы пожелали говорить со мною, и я готова выслушать вас, сестра моя.

— Матушка, — отвечала незнакомка, — я была до такой степени счастлива, что мое счастье, как мне внушала моя гордость, не могло быть разрушено даже самим Богом. И вот теперь Господь дунул и загасил его. Пришла пора проливать слезы, пришло время раскаиваться. Я пришла просить у вас убежища, где бы мои рыдания были заглушены толстыми стенами вашего монастыря, где бы мои слезы, оставившие следы на моих щеках, не вызывали насмешек, где бы Господь, который, быть может, ищет