История всемирной литературы Т.6

У многих кочевых и полукочевых народностей (киргизов, части туркмен, казахов, каракалпаков) не было не только единой хотя бы и родоплеменной общности, но даже религиозное сознание находилось на разных уровнях. Как указывал еще В. В. Бартольд, к примеру, киргизы «и в XIX веке, как и в XVI, почти совершенно не были знакомы с догматами и обрядами ислама».

При этом консервация феодально-патриархальных отношений в разобщенных и враждующих между собой ханствах, помноженная на религиозную нетерпимость, препятствовала общению с Европой и Передней Азией. У редких в начале века миссионеров, путешественников — географов и естествоиспытателей (как русских, так и европейских) культурное положение в Туркестане оставляло впечатление замкнутости духовной жизни, обособленности от внешнего, немусульманского мира и слабости контактов между близкими в историко-культурном отношении народностями.

В познании культуры Востока в начале XIX в. Россия делала лишь первые шаги. Достаточно отметить, что первые переводы Корана — основной законодательной и религиозно-философской книги мусульман, являющейся в то же время и литературным памятником, — появились в России лишь в конце XVIII в. Один из них — перевод М. И. Веревкина — послужил источником для пушкинского цикла «Подражаний Корану». Военно-стратегические и экономические интересы царизма, с одной стороны, помогали деятельности различных торговых и научно-изыскательских экспедиций, посылаемых правительством на Восток, а с другой — препятствовали интенсивному культурному обмену ввиду своей откровенно колониалистской устремленности.

В это время и Западная Европа только открывала для себя поэтические сокровища народов Востока, в том числе и среднеазиатских, но знакомство это протекало в то время не особенно активно. Вот лишь два примера. Первое издание «Западно-восточного дивана» (1819) Гёте, произведения, которое знакомило европейского читателя с именами Фирдоуси, Хафиза, Саади, Руми, Аттара, Низами — корифеев средневековой восточной классики, не было распродано еще и перед первой мировой войной. А книга Э. Фицджеральда «Рубайят Омара Хайяма» (1859), благодаря которой, по единодушному мнению исследователей, гуманистическое творчество этого поэта XI в. завоевало Европу и возродило внимание и интерес к себе на родине, ряд лет пролежала в лавке лондонского издателя и книгопродавца, не заинтересовав ни одного покупателя. Лишь с конца 60-х годов XIX в. «интерес к произведению стал распространяться со скоростью степного пожара, захватив другие страны Европы и Соединенные Штаты Америки» (В. Н. Зайцев).

Таким образом, не только внутренние факторы, но внешние обстоятельства мало способствовали консолидации как духовной, так и художественной.

На территории Средней Азии с конца XVIII в. существовали три крупные феодальные деспотии — Бухарский эмират, Хивинское и Кокандское ханства, культурное общение между которыми ввиду постоянной вражды было крайне затруднено и малоэффективно. Таджикская и узбекская, отчасти туркменская литературы, развивающиеся при дворах правителей этих ханств, не осознавали себя литературами, имеющими свою ярко выраженную национальную субстанцию и обладающими многими общими, хотя и разной временной протяженности, литературными традициями и фольклорными истоками. Лишь после того, как во второй половине XIX в. завершился процесс вхождения этих народов в состав России, начал бурно развиваться и процесс национального самосознания, затронувший все сферы их общественно-политической и духовной жизни, в том числе и литературу. И объективно — как другая сторона этого процесса — формировалось и осознание общности судеб этих литератур, приобретающей значение уже не только в рамках регионального развития, но и гораздо шире — как осознание необходимости преодоления обособленности, как закономерное условие общественного прогресса, обогащения и взаимодействия с русской литературой и через ее посредство с литературами других народов России и западного мира.

При обобщающей характеристике этих литератур следует иметь в виду неравномерность их развития, разные идеологические и эстетические уровни, на которых они в ту пору находились. Преодолеть эти различия стало возможным лишь после Великого Октября, т. е. спустя столетие. Известно, что литературы народов Средней Азии и Казахстана обладают богатейшим фольклорным наследием. Но если художественно-эстетическое сознание киргизов, казахов, каракалпаков, отдельных племен кочевых туркмен выражалось в фольклоре, который благодаря высокоразвитому искусству импровизации создавался буквально на глазах, то таджики, узбеки, туркмены, проживавшие в пределах Хивинского ханства и Бухарского эмирата, постоянно опираясь на устно-поэтическое творчество своих народов, развивали литературы, обладавшие многовековой профессиональной письменной традицией. И потому, что язык фарси был языком высокой поэзии и культуры, таджико-персидская классика, начиная от Рудаки и кончая Джами, оказывала благотворное влияние не только на традицию и художественное сознание таджикского народа, но и всего региона, сохраняя свое живое значение. То же можно сказать и об узбекской литературе — от общетюркского памятника «Благодатное знание» Юсуфа Баласагунского, который «является первым, старейшим и пока единственным сочинением на одном из тюркских языков, основанным на мусульманской идеологии и пропагандирующим эту идеологию» (А. Н. Кононов) до сочинений Навои. Оценивая истоки общности этих литератур в перспективе их развития, следует иметь в виду, что многие поэты и деятели культуры были двуязычными и даже трехъязычными. И наследие многих из них входит органической частью в историю узбекской, уйгурской, туркменской, таджикской литератур. Творчество классика туркменской литературы XVIII в. Махтумкули и в XIX в. сохраняло значение образца не только по своим выдающимся художественным достоинствам, но в силу того, что его поэзия была одухотворена объединительными, миролюбивыми идеями, глубоко новаторскими и актуальными для того времени, и пользовалась популярностью во всех тюркоязычных литературах.

Однако само понятие «развитие» было весьма неоднозначным применительно к литературе рассматриваемой эпохи. Типичной для многих современных европейских востоковедов является точка зрения на характер и содержание литературы этого периода как на период скорее стагнации, упадка, наступивших в Новое время, по сравнению со средневековьем, чем поступательного развития. Но, хотя элементы стагнации действительно замечались, в особенности при дворах эмира бухарского, кокандского и хивинского ханов, все же эта точка зрения теперь уже не представляется вполне объективной и справедливой. В последние годы она все более активно опровергается не только ввиду переоценки многих явлений на основе огромной текстологической и изыскательской работы, которая ведется широким фронтом, но и на основе анализа и пересмотра литературных явлений с новых методологических позиций. Авторы очерков истории отдельных литератур подтверждают это положение, поскольку не только вводят новый материал, почерпнутый из открытых советскими учеными рукописных источников или новых систематизированных фольклорных записей, но и переосмысливают прежние концепции.

Объективные предпосылки для преодоления противоречий социально-культурного устройства, осознание народами Средней Азии своего духовного, этнического и культурно-исторического родства, а не только родства языкового заключались во многих сходных процессах, происходивших как в литературах, так и в устно-поэтическом творчестве. В числе их могут быть отмечены стремление к демократизации литературного языка и отходу от поэтических канонов; понижение общественной ценности эпигонской придворно-панегирической поэзии, заострение критики некоторых сторон действительности, что приводило к усилению роли социальной сатиры, появлению новых сатирических жанров. Сопоставление обличительных произведений, например, узбекского поэта Махмура и туркменского поэта Кемине убеждает в упрочении общих тенденций в поэзии народов Средней Азии. Новые черты обретает и патриотическая лирика, в ней зарождаются и крепнут классовое самосознание народов, ощущение общего врага в лице господствующих классов, разорительности для народа братоубийственных войн и кровавых междоусобиц. И в этом смысле также обнаруживается немало общих черт в творчестве казахского поэта первой половины XIX в. Махамбета Утемисова и туркменских поэтов-воинов Зелили и Сеиди. Процесс обновления затронул образный строй лирических стихотворений, в которых все чаще появляются сравнения и метафоры, взятые из жизни, из фольклорных произведений и понемногу вытесняющие традиционные символы либо наполняющие их злободневным социальным смыслом. Образцы такой лирики можно встретить в диванах поэтов Агахи, Надиры и Увайси, в газелях, кыта и рубаи Форига Хисори, Хазыка, Мадана, в лирике Сеиди, Зелили и Молланепеса, в поэзии казахских акынов.