Три возраста Окини-сан

ией в нижних палубах? Сами давить будете… еще как станете!

Коковцев понял, что расстрела ему не миновать:

— Спрашивайте! Я ведь изворачиваться не стану.

— И не советую, — кивнул следователь. — По вашим словам, адмирал, вы не приемлете монархии. Но когда монархию свергли, вы отвергаете и власть народа… Хорошо вам при царе было?

— Замечательно! — отвечал Коковцев. — Я прослужил полвека и даже в карцере не сидел. А по вашей милости, и года не прошло, как я дважды обыскан и дважды арестован. Так почему я должен пылать к вам особой нежностью? Вы оставьте формуляр в покое. Я не режиму служил -России! Единой, великой и неделимой… Такова уж она есть, матушка!

— Да кому она нужна, эта ваша прогнившая и вонючая Россия с ее темным забитым народом?

Допрос превратился в яростную дискуссию:

— Не забывайте, что эта самая «прогнившая и вонючая» два столетия подряд стояла во главе всей европейской политики!

— Мировая революция всю Европу охватит пожаром.

— Черта с два! — отвечал Коковцев. — Скорее, Европа покончит с вами, господа! Я ведь ваши газеты читал внимательно: сами признаете, что начинается поход двунадесяти языков, во всех портах России высаживаются не милые гости, а интервенты, вооруженные лучше вас, намного лучше… Ну, что скажете?

— Скажу одно: теперь мне ясно, почему тебя, контру, взяли не дома, а на квартире французской подданной да еще с немецкой фамилией, уснащенной приставкой «фон»…

Время для оправданий было неудобное: ВЧК было отлично извещено о совместной службе Коковцева с Колчаком, который недавно прибыл в Омск английским поездом резидента Нокса и при поддержке интервентов и эсеров объявил себя «верховным правителем России»…

— Колчак ваш приятель? — спрашивал следователь.

— Сослуживец. Александра Васильевича я хорошо знаю. И не думайте, что я стану отзываться о нем скверно, чтобы угодить вам. Хотя, говоря откровенно, я всегда его недолюбливал…
* * *

Скоро среди арестованных возникли слухи, что в Петроград прибыл из Москвы комиссар для проверки работы ВЧК и этот комиссар «стрижет всех под одну гребенку». Он появился в камере — весь в коже, с маузером у пояса. Пригляделся.

— А меня не помните? — спросил Коковцева.

— Не имел чести быть представленным.

— Имели, имели… Часики-то ваши как? Еще стучат?

Это был Павел Бирюков, гальванер с крейсера «Дмитрий Донской», который спасал Коковцева при Цусиме, затем в Нагасаки совершил дерзкий побег из японского плена, чтобы сразу включиться в ритм русской революции на Балтийском флоте.

— Плохо сидится? — спросил он адмирала.

— Да чего уж тут хорошего.

— Верно. Сам сидел — знаю, что гаже не бывает…

Невыспавшийся следователь подал Бирюкову пухлое дело бывшего контр-адмирала Владимира Васильевича Коковцева.

— Та-ак, поглядим, что тут написали… Орденов — хоть на штаны вывешивай! Минер — хоть куда! Поместий не имел… та-ак. Крепостными не владел… та-ак. Проживал лишь то, что Боженька даст. Ну, и царь, конечно! Он тоже давал. А бесплатно дураки служат.