Рассказ о семи повешенных

ь их искрящуюся грань он близко увидел белое лицо отца с такими же глазами.

- Ты, отец, благородный человек.

- Что ты! Что ты! - испугался полковник.

И вдруг, точно сломавшись, упал головою на плечо к сыну. Был он когда-то выше Сергея, а теперь стал низеньким, и пушистая, сухая голова беленьким комочком лежала на плече сына. И оба молча жадно целовали: Сергей - пушистые белые волосы, а он - арестантский халат.

- А я? - вдруг сказал громкий голос.

Оглянулись: мать стояла и, закинув голову, смотрела с гневом, почти с ненавистью.

- Что ты, мать? - крикнул полковник.

- А я? - говорила она, качая головою, с безумной выразительностью.- Вы целуетесь, а я? Мужчины, да? А я? А я?

- Мамочка! - бросился к ней Сергей.

Тут было то, о чем нельзя и не надо рассказывать.

Последними словами полковника были:

- Благословляю тебя на смерть, Сережа. Умри храбро, как офицер.

И они ушли. Как-то ушли. Были, стояли, говорили - и вдруг ушли. Вот здесь сидела мать, вот здесь стоял отец - и вдруг как-то ушли. Вернувшись в камеру, Сергей лег на койку, лицом к стене, чтобы укрыться от солдат, и долго плакал. Потом устал от слез и крепко уснул.

К Василию Каширину пришла только мать - отец, богатый торговец, не пожелал прийти. Василий встретил старуху, шагая по комнате и дрожа от холода, хотя было тепло и даже жарко. И разговор был короткий, тяжелый.

- Не стоило вам, мамаша, приходить. Только себя и меня измучите.

- Зачем ты это, Вася! Зачем ты это сделал! Господи!

Старуха заплакала, утираясь кончиками черного шерстяного платка. И с привычкою, которая была у него и его братьев, кричать на мать, которая ничего не понимает, он остановился и, дрожа от холода, сердито заговорил:

- Ну вот! Так я и знал! Ведь вы же ничего не понимаете, мамаша! Ничего!

- Ну, ну, хорошо. Что тебе - холодно?

- Холодно...- отрезал Василий и опять зашагал, искоса, сердито глядя на мать.

- Может, простудился?

- Ах, мамаша, какая тут простуда, когда...

И безнадежно махнул рукою. Старуха хотела сказать: "А наш-то с понедельника велел блины ставить",- но испугалась и заголосила:

- Говорила я ему: ведь сын ведь, пойди, дай отпущение. Нет, уперся, старый козел...

- Ну его к черту! Какой он мне отец! Как был всю жизнь мерзавцем, так и остался.

- Васенька, это про отца-то! - Старуха вся укоризненно вытянулась.

- Про отца.

- Про родного отца!

- Какой он мне родной отец.

Было дико и нелепо. Впереди стояла смерть, а тут вырастало что-то маленькое, пустое, ненужное, и слова трещали, как пустая скорлупа орехов под ногою. И, почти плача - от тоски, от того вечного непонимания, которое стеною всю жизнь стояло между ним и близкими и теперь, в последний предсмертный час, дико таращило свои маленькие глупые глаза, Василий закричал:

- Да поймите же вы, что меня вешать будут! Вешать! Понимаете или нет? Вешать!

- А ты бы не трогал людей, тебя бы...- кричала старуха.

- Господи! Да что же это! Ведь этого