Пушкин - историк Петра

86

В своем дневнике Пушкин, конечно, отмечает это, но все свое внимание сосредоточивает на строфе “И перед младшею столицей”, которая по мысли своей и образу кажется несущественной в сравнении с остальными царскими пометами, и подытоживает: “...все это делает мне большую разницу” (ХII,317). Дело в том, что именно эта помета более всего расстроила Пушкина. К другим возражениям царя поэт, похоже, был готов, но последнее замечание самодержца исключало Пушкину не только возможность публикации поэмы, но и реализацию другого замысла - совместного выхода “Медного всадника” и “Путешествия из Москвы в Петербург”. Взяв за основу своего путешествия движение, обратное радищевской книге, Пушкин должен был начать его с описания Москвы и сравнения с Петербургом, поскольку задумывал писать критику петровской России. Выйди “Медный всадник” вместе с “Путешествием” - читатель сразу понял бы, чего стоит парадное вступление к поэме и в каком смысле надо понимать похвалу Петру. Обсуждению этой проблемы посвящен обстоятельный разбор поэмы в книге М.П.Еремина “Пушкин-публицист”: “Вступление - это не “апофеоза Петра”, не “гимн” резиденции царей послепетровской династии и не хвала Николаю. В нем, как и в повествовательных частях поэмы, дело Петра не прославляется как нечто абсолютное, а проверяется историей и современной Пушкину социальной действительностью. Приведенная выше мысль из эпилога “Полтавы” в “Медном всаднике” опровергнута: в гражданстве, которое основал Петр, его высокая мечта о пире для всех не осуществилась” ¹⁶². Конечно, публикация “Медного всадника” с исправлениями царя делала поэту “большую разницу” и ставила вопрос о дальнейшей судьбе “Истории Петра”. Пушкин готов был на радикальные меры: ““Медного всадника” цензура не пропустила. Это мне убыток. Если не пропустят “Историю Пугачева”, то мне придется ехать в деревню” (XV,98,99) - писал он Нащокину. Пушкин говорит “цензура”, а не “царь”. Ему неловко признаваться , что надежды связанные с просветительской деятельностью царя не оправдались.

87

Обычно, когда говорят о камер-юнкерстве Пушкина, имеют в виду стремление Николая приблизить к себе жену поэта и приводят в подтверждение дневниковую запись Пушкина. При этом не обращают внимание на то, что сделав, казалось бы, определенный вывод, поэт неожиданно возвращается к прерванной теме: “...а по мне хоть в камер-пажи, только не заставили меня учиться французским вокабулам и арифметике” (ХII,318). Таким образом, Пушкин подчеркнул, что существует еще и скрытая причина назначения его в камер-юнкеры и она выражена словом “заставили”. Похоже, царь снова поступил с Пушкиным в своей излюбленной манере, наказывая подчиненного незначительным поощрением и вместе с тем накладывая на него новые обязанности. А то, что это было наказанием за своеволие и невыполнение служебного задания, поэт понял сначала со слов княгини Вяземской, сказанных ей царем: "Я надеюсь, что Пушкин принял в хорошую сторону свое назначение” (XII,319) - как будто поощрение можно принять иначе - и окончательно убедился при личной встрече с Николаем: “Государь мне о моем камер-юнкерстве не говорил, а я не благодарил его. Говоря о моем “Пугачеве”, он сказал мне: “Жаль, что я не знал, что ты о нем пишешь; я бы тебя познакомил с его сестрицей, которая тому три недели умерла в крепости Эрлингфоской”” (XII,319). Таким образом, царь давал понять, что если бы поэт слушал власть, то и в творческом отношении выиграл бы и повышение мог получить иное.

Давая разрешение на публикацию “Истории Пугачевского бунта”, царь, с одной стороны, обязывал поэта публикацией произведения, написанного за счет служебного времени, с другой - давал понять, что не в нем дело, а в отсутствии конкретных результатов по “Истории Петра”. Более того, он сразу соглашается ссудить издание Пугачева и предоставляет для этого государственную типографию. Первоначально Пушкину показалось, что он хорошо отделался и цена за публикацию Пугачева не столь высока - пусть “хоть в камер-пажи” лишь бы дали возможность заниматься любимым делом. Запрещение “Медного всадника” настораживало, но оставалась надежда, что через

88

“Историю Пугачева” все же удастся изменить отношение царя и к поэме, и к петровской эпохе. Однако очень скоро в дневнике поэта появились записи о недовольстве царя отсутствием Пушкина при дворе. Очевидно, что кроме наказания, камер-юнкерство, по мнению власти, должно было выполнять еще и организационную роль - Пушкина как бы прикрепляли к месту службы - над ним установили высочайший контроль и каждая встреча с царем, так или иначе, становилась очередным напоминанием об “Истории Петра”.

19 февраля 1834 года Вульф записал в своем дневнике: “Самого же поэта я нашел мало изменившемся от супружества, но сильно негодующего на царя за то, что он надел его в мундир, его, написавшего теперь повествование о бунте Пугачева и несколько новых русских сказок. Он говорит, что возвращается к оппозиции, но это едва ли не слишком поздно” ¹⁶³. И еще через месяц, со слов брата поэта: “...он -женатый, отец, семейство, знаменитый - погиб жертвою неприличного положения, в которое себя поставил ошибочным расчетом” ¹⁶⁴. А между двумя этими свидетельствами были запись в дневнике поэта: “Царь дал мне взаймы 20 000 на напечатание “Пугачева”. Спасибо” (XII,320) и письмо к Нащокину: “...я камер-юнкер с января месяца; “Медный всадник” не пропущен - убытки и неприятности! зато Пугачев пропущен, и я печатаю его на счет государя. Это совершенно меня утешило; тем более, что, конечно, сделав меня камер-юнкером, государь думал о моем чине, а не о моих летах - и верно не думал уж меня кольнуть” (XV,118). Поэт пытался оправдать поведение царя, но, думается, к концу марта уже понял, во что обернулось ему милосердие власти: чтобы жить, нужны были деньги, которые могло принести издание “Пугачева”, а это, в свою очередь, зависело от помощи царя, ожидавшего скорейшего завершения “Истории Петра”. Принимая помощь, Пушкин вынужден был признать над собой опеку правительства, избавиться от которой можно было либо исполнив желание царя, либо со скандалом уйдя со службы. Для последнего у поэта еще не было формальных оснований, а потому фраза, которую

89

он написал в письме к Погодину в начале апреля: “К Петру приступаю со страхом и трепетом” (XV, 124) не была оговоркой, а действительно свидетельствовала о начале работы Пушкина над черновой редакцией “Истории Петра”.

В это время Строганов передает поэту листок “Франкфуртского журнала”, где в качестве европейской новости сообщено, что Пушкина “часто видят при дворе, причем он пользуется милостью и благоволением своего государя” (XII,325). Когда 16 апреля уезжает на Полотняные Заводы жена, поэт начинает по возможности избегать дворцовые мероприятия: “...репортуюсь больным и боюсь царя встретить. Все эти праздники просижу дома”,- пишет он в одном из первых к ней писем. Дневник его наполнен ироничным описанием всякого рода светских новостей и слухов, среди которых встречается эпиграмма, непосредственно относящаяся к фигуре Петра: “Кстати, вот надпись к воротам Екатерингофа: Хвостовым некогда воспетая дыра! Провозглашаешь ты природы русской скупость, Самодержавие Петра И Милорадовича глупость” (XII,328). “Я зол на Петербург и радуюсь каждой его гадости” (XV, 136), - пишет Пушкин жене и подтверждает это следующим образом: “Святую неделю провел я чинно дома, был всего вчерась (в пятницу) у Карамзиной да у Смирновой (...) завтра будет бал, на который также не явлюсь” (XV, 134). Чем занимался Пушкин дома? Сказать трудно. Но то, что в одном из ближайших писем жена обратилась к нему с вопросом о “Петре” и Пушкин отвечал ей: “Ты спрашиваешь меня о “Петре”? идет помаленьку; скопляю матерьялы - привожу в порядок - и вдруг вылью медный памятник, которого нельзя будет перетаскивать с одного конца города на другой, с площади на площадь, из переулка в переулок” (XV, 154), - позволяет говорить о том, что перед отъездом Натальи Николаевны поэт поделился с ней своими планами, среди которых главное место отводилось “Истории Петра”. Немного настораживает фраза “скопляю материалы”, но она уточнена - “привожу в порядок”, - а это уже говорит о начале черновой работы.