Рыбаки

ым врагам своим... Уйми свое сердце!.. Вспомяни и других детей своих... Вспомяни и благослови Петра и Василия.

Лицо Глеба мгновенно приняло строгое выражение, лоб покрылся морщинками, седые брови нахмурились.

- Помилуй их, Глеб Савиныч, - продолжал дедушка Кондратий.

- Батюшка, помилуй! - рыдая, воскликнула Анна.

- Глеб Савиныч! - подхватил отец Дуни. - Един бог властен в нашей жизни! Сегодня живы - завтра нет нас... наш путь к земле близок; скоро, может, покинешь ты нас... ослободи душу свою от тяжкого помышления! Наказал ты их довольно при жизни... Спаситель прощал в смертный час врагам своим... благослови ты их!..

- Прощаю всем врагам моим, какие у меня были... им прощаю... прощаю наравне с другими, - сказал Глеб.

- Этого мало, Глеб Савиныч! Они дети твои: должон благословить их!..

- Нет, они мне не дети! Никогда ими не были! - надорванным голосом возразил Глеб. - На что им мое благословение? Сами они от него отказались. Век жили они ослушниками! Отреклись - была на то добрая воля - отреклись от отца родного, от матери, убежали из дома моего... посрамили мою голову, посрамили всю семью мою, весь дом мой... оторвались они от моего родительского сердца!..

- Все же они дети твои, - убедительно произнес дедушка Кондратий, какая их жизнь будет без твоего благословения? И теперь, может статься, изныла вся душа их... не смеют предстать на глаза твои... Не дай им умереть без родительского твоего благословения... Ты видел их согрешающих - не видишь кающихся... Глеб Савиныч!..

Строгость, изображавшаяся в чертах Глеба, постепенно смягчалась; но он не произнес, однако ж, слова.

Грустно было выражение лица его. Жена, Дуня, приемыш, Кондратий не были его родные дети; родные дети не окружали его изголовья. Он думал умереть на руках детей своих - умирал почти круглым, бездетным сиротою. Он долго, почти все утро, оставался погруженным в молчаливое, тягостное раздумье; глаза его были закрыты; время от времени из широкой, но впалой груди вырывался тяжелый, продолжительный вздох.

Около полудня он снова раскрыл глаза.

- Подымите меня... - сказал он ослабевшим голосом.

Дуня и тетушка Анна посадили старика на лавку; обе держали его под руки.

Глаза Глеба медленно обратились тогда к окну, из которого виднелись: часть площадки, лодки, опрокинутые на берегу, и Ока.

Дальний берег и луга застилались мелким, частым дождем. Был серый, ненастный день; ветер уныло гудел вокруг дома; капли дождя обливали и без того уже тусклые стекла маленького окошка. Мрачно синела Ока, мрачно глядел темный берег и почерневшие, вымоченные лодки. Печальный вид осеннего дня соответствовал, впрочем, как нельзя лучше тому, что происходило в самой избе.

- Прощай, матушка Ока!.. - сказал Глеб, бессильно опуская на грудь голову, но не отнимая тусклых глаз своих от окна. - Прощай, кормилица... Пятьдесят лет кормила ты меня и семью мою... Благословенна вода твоя! Благословенны берега твои!.. Нам уж больше не видаться с тобой!.. Прощай и вы!.. -