Поэтика за чайным столом и другие разборы

4

Неожиданное появление в этом этимологическом реестре слова sterben возвращает нас к предсмертной реплике Чехова.

В его ранних рассказах встречаются как остервенение, так и стервец и стервоза.

А вдовица, известное дело <…> Скопидомка <…> Кругом его ощипала <…> Взяла, стервоза, да и отпорола его красную подкладку себе на кофту, а вместо красной подкладки серенькую сарпинку подшила («Герой-барыня», 1883; Чехов 1974–1983: II, 152).

Для портного наступила новая эра. Просыпаясь утром и обводя мутными глазами свой маленький мирок, он уже не плевал с остервенением… («Капитанский мундир», 1885; Там же: III, 166–167).

Петр Демьяныч взял котенка за шею и потыкал его мордой в мышеловку.

— Гляди, стервец! Возьми-ка его, Прасковья, и держи… <…> Когда я выпущу мышь, ты его тотчас же выпускай («Кто виноват?», 1886; Там же: V, 459).

Так что сомневаться в знакомстве Чехова с этим словарным гнездом не приходится. Но нет и оснований предполагать у него и у обэриутизировавших его собратьев по перу сознательное владение мощной этимологической клавиатурой. Тем более поражает точность попадания. Ведь перед нами не просто двуязычный каламбур^[752], но и скрытый, уходящий в седую древность, этимологический дублет, то есть — в сравнительно-историческом смысле — одно и то же слово. Как говорил Остап Бендер, «вас обманули. Вам дали гораздо лучший мех. Это [не мексиканский тушкан, а] шанхайские барсы».

Ich Sterbe = Эх, стерва!^[753] Тут и смерть, и неверная жена, которая будет питаться его трупом еще полвека, и окоченение, и надежда окрепнуть, и, значит, жизнь, наверное, добавленная Битовым, чтобы смягчить цинизм влагаемой в уста умирающему классику хохмы. Интересно, знал ли он, что доктор Йозеф Швёрер был пророчески женат на Елизавете Васильевне Живаго?^[754]

Заметки об иконике^[755]

I. Легкость, медленность, выпрямление

1

Начнем с довольно простого случая — финала стихотворения Наума Коржавина «Легкость» (1949):

ЛЕГКОСТЬ

(За книгой Пушкина)

          Все это так: неправда, зло, забвенье…

          Конец его друзей (его конец).

          И столько есть безрадостн

ых

сердец,

          А мы живем всего одно мгновенье.

5        Он каждый раз об это

раз

бивался:

          Взрывался…

бу

нтовал… И —

по

нимал.

          И был он легким.

          Будто лишь касался,

          Как будто все не

о

ткрывал, — а знал.

          А что он знал?

          Что снег блестит в оконце.

10       Что вьюга воет. Дева сладко спит.

          Что в

па

смурные дни есть тоже солнце —

          Оно за тучей греет

и

горит.

          Что есть тоска, но есть простор для страсти,

          Стихи и

у

целевши

е

друзья,

15       Что

не

теперь, так после будет счастье,

          Хоть нам с тобой

на

деяться нельзя.

          Да! Жизнь — мгновенье,

и

она же — вечность.

          Она уйдет в века, а ты — умрешь,

          И надо сразу жить — и в

бес

конечном,

20       И просто в том, в чем ты сейчас живешь.

          Он пил вино и видел свет далекий.

          В глазах туман, а даль ясна… ясна…

          Легко-легко… Та пушкинская легкость,

          В которой тяжесть

пре

о

до

лена.

Стихотворение приводится по изданию [Коржавин 2004: 90], где оно разбито на четыре фрагмента и строки 7 и 9 набраны лесенкой (в две ступеньки), а в тарусской, по-видимому, первой публикации [Коржавин 1961: 133–134] и в некоторых других, в том числе интернетных, членения на композиционные фрагменты нет, зато лесенок, и довольно причудливых, гораздо больше. В какой мере это продиктовано авторской волей, в какой — редакторскими или типографскими соображениями, неясно, но с чисто просодической точки зрения перед нами шесть совершенно правильных четверостиший пятистопного ямба (со схемой рифмовки АбАб, за исключением АббА в начальной строфе).

Некоторое разнообразие создается пиррихиями (ровно в половине общего числа стихов): в десяти строках (3, 5, 8, 11–12, 15–17, 19, 23; выделены в тексте стихотворения курсивом) — пропуском одного ударения, а в трех строках (6, 14, 24; выделены полужирным курсивом) — пропуском двух. Эти двойные пиррихии, разумеется, особенно заметны, и наиболее эффектен последний, венчающий всю структуру.

Венчает он ее прежде всего потому, что завершает весь текст, но не только поэтому. Завершая текст, он, естественно, завершает и последнюю строфу, тогда как две предыдущие трехударные стихи располагаются не в концах своих четверостиший (оба раза это вторые их строки). Кроме того, лишь в этом заключительном стихе пропуски ударений идут подряд — в одном и том же единственном в стихотворении пятисложном слове преодолена. В стихотворении есть шесть четырехсложных слов (безрадостных, разбивался, пасмурные, надеяться, бесконечном, пушкинская), а в таких словах возможен лишь один пиррихий. Есть и еще одно пятисложное слово — уцелевшие, в котором тоже пропущено два ударения, однако не подряд, а по краям, на первом и последнем слогах. Финальности — итоговости — двойного пиррихия способствует и то, что он приходится на самое последнее слово текста.

Постановка трехударного стиха в конец строфы отчасти подготовлена тем, что строфы II, III, IV заканчиваются четырехударными строками, а II строфа — даже двумя такими строками; финальной трехударной строке тоже предшествует четырехударная.

Вся эта устремленная к концу композиция нацелена на высвечивание объявленной в заглавии темы — легкости, словесное обозначение которой мельком проходит во II строфе (И был он легким…), а программно акцентируется — ставится в рифменную позицию, повторяется трижды, оттеняется контрастом (с тяжестью) — именно в заключительной строфе: Легко-легко… Та пушкинская легкость, В которой тяжесть преодолена.

Применен в этой кульминационной точке и прием поддержки предметных мотивов средствами формальной, стилистической сферы. Пропуск двух ударений, причем подряд и на последнем слове заключительного стиха, иконически вторит семантике этого слова и всей строки, которые своей просодической облегченностью буквально воплощают занимающую поэта тему легкости^[756].