Железный король

пп Красивый. – Сейчас не время следовать существующим законам, даже законам Церкви и Святого престола. Король должен помнить, что может умереть каждую минуту. А кого вы, Ногарэ, и вы, Ангерран, пойдете первого известить, что Господь Бог призвал меня к себе, если это случится не сегодня-завтра? Людовика. Ведь он мой первенец. Следовательно, и освободиться от брачных уз должен он первый.

Ногарэ поднял свою большую костлявую руку, облитую отблеском огня, пылающего в камине.

– Не думаю, что его высочество король Наваррский когда бы то ни было пожелал вновь приблизить к себе свою супругу, и, сверх того, полагаю, что отнюдь не желательно для государства.

– Вам придется в таком случае убедить курию и самого папу Климента, что король в отличие от всех прочих смертных не может руководствоваться обычными, общепринятыми соображениями, – заметил Филипп Красивый.

– Приложу все свои старания, государь, – ответил Ногарэ. В эту минуту послышался конский топот. Мариньи поднялся и подошел к окну, а Ногарэ тем временем снова обратился к королю:

– Герцогиня Бургундская будет чинить нам перед Святым престолом всевозможные препятствия. Надо как можно лучше наставить его высочество Людовика, чтобы он по природным своим странностям не испортил дело, затеваемое в его же собственных интересах.

– Хорошо, – отозвался Филипп Красивый. – Завтра же я поговорю с ним, а затем вы незамедлительно отправитесь к папе.

Конский топот, привлекший внимание Мариньи, внезапно замолк на плитах двора.

– Гонец, ваше величество, – сказал Мариньи. – И по-видимому, издалека: он весь, с головы до ног, покрыт пылью, да и лошадь еле держится на ногах.

– А откуда он? – спросил король.

– Не знаю: не разгляжу герба.

И действительно, уже стемнело и вечерние сумерки окутали замок. Мариньи отошел от окна и снова сел перед камином.

Почти тотчас же по коридору раздались чьи-то торопливые шаги, и в комнату вошел Бувилль, первый королевский камергер.

– Государь, из Карпантрасса прибыл гонец и просит вас принять его.

– Пусть войдет.

Вошедшему было лет двадцать пять, он был высок ростом и широкоплеч. Его желто-черный плащ густо облепила пыль; на груди блестел вышитый крест – знак того, что посланный принадлежит к числу папских гонцов. В левой руке он держал шапку, тоже побелевшую от пыли и забрызганную грязью, и резной жезл, который указывал на его должность. Гонец сделал несколько шагов в направлении короля и, преклонив перед ним правое колено, отцепил от пояса ящичек черного дерева с серебряными инкрустациями, где лежало послание.

– Государь, – сказал он, – папа Климент скончался. Король и Ногарэ, оба одинаковым движением, невольно попятились, и лица их покрыла бледность. Молчание, воцарившееся вслед за этим сообщением, было поистине ужасным. Филипп открыл ящичек, достал оттуда пергаментный свиток, быстро сломал печать и поднес послание к глазам; читал он медленно и внимательно, как бы желая удостовериться в том, насколько верна сообщенная ему гонцом новость.

– Папа,