Железный король

с минуту держал перед собой, пристально вглядываясь в эту невинную розовую кругленькую мордашку с глубокими ямочками на щеках. «В кого ты пойдешь, дитя? – хотелось ему спросить внука. – В твоего распутного, ветреного и слабовольного отца или в мою дочь Изабеллу? Ради чести нашего рода я хотел бы, чтобы ты больше походил на мать; но ради счастья Франции сделай, о Боже, чтобы он был истинным сыном своего слабого отца!» – Эдуард! Улыбнитесь же государю, нашему дедушке, – сказала Изабелла.

Казалось, малыш ничуть не испугался устремленного на него взора неподвижных глаз. Он смело протянул вперед ручонку, запустил ее в золотые волосы государя и с силой потянул кудрявую прядь.

Тут улыбнулся сам Филипп Красивый. У всех присутствующих единодушно вырвался вздох облегчения, каждый поспешил рассмеяться забавной выходке ребенка; и, осмелев, участники трапезы завязали беседу.

Когда мальчика унесли, а ужин окончился, король отпустил всех присутствующих, за исключением Мариньи и Ногарэ, которым он знаком приказал остаться. Несколько минут он сидел, не произнося ни слова, и королевские советники не решались заговорить, уважая молчание своего государя.

– А собаки тоже твари Божий? – спросил он так внезапно, что собеседники не успели понять, чем вызван этот вопрос, какие заботы привели короля к подобной мысли.

Филипп встал и положил ладонь на теплую морду борзой, которая поднялась при его приближении и потянулась перед огнем.

– Государь, – начал Ногарэ, – сами будучи людьми, мы знаем людей, но ничего или очень мало знаем о том, что касается всех прочих созданий природы…

Филипп Красивый подошел к окну, он стоял и глядел в темный двор, не видя ничего, кроме неясного нагромождения камня и черной листвы. Как то часто бывает с людьми, наделенными всей полнотой власти, к вечеру того дня, когда ему пришлось взять на свои плечи бремя трагической ответственности, мысль Филиппа непрерывно возвращалась к таинственным и туманным вопросам: он старался уверить себя, что существует некий незыблемый порядок, который оправдывает его жизнь, его сан, его деяния.

Наконец он повернулся и произнес:

– То, что должно было свершиться, свершилось, Ангерран, и не в наших силах стереть следы железа и огня. Виновные уже предстали перед Богом. Но что станется с королевством? У моих сыновей нет наследников!

Не подымая головы, Мариньи ответил:

– Если, государь, они вступят в новый брак, у них будут наследники…

– Пред лицом Господа они женаты.

– Господь Бог может расторгнуть… – начал Мариньи.

– Господь Бог не повинуется земным владыкам. Господу Богу нет дела до моего царства, у него есть царствие свое. Одними молитвами мне не освободить моих сыновей от брачных уз!

– Тогда их освободит папа, – возразил Мариньи. Король вопросительно взглянул на Ногарэ.

– По закону прелюбодеяние не является достаточно веским основанием для расторжения брака, – сухо заметил хранитель печати.

– Однако ныне у нас нет иного прибежища, кроме папы Климента, – заметил Филипп