Марк Твен

Твен методически, деталь за деталью, высмеивает традиционные представления о загробной жизни — вот только что вышутил «вечный покой».

Писатель нарисовал образ добродушного негра Сэма, который дарит капитану Стормфилду свою трубку и кисет с табаком. Капитан доволен: «Славный парень, как и вся его раса», — говорит он о Сэме. Еврей Гольдштейн, негр Сэм — они не случайно возникают в рассказе Марка Твена. Описывая их судьбы и характеры, писатель показывает свое отрицательное отношение к религиозным предрассудкам, к идеям расизма.

Будучи жителем земли, бравый капитан Стормфилд не привык уступать инициативу сопернику. Попав в космические сферы и «держа курс» в рай, он увлекся гонками с кометой («послать наверх двести тысяч миллионов человек для постановки бом-брамселей и топселей!»), «уклонился от курса» и оказался в «чужих» небесах. По-земному ведут себя и обитатели кометы-соперницы: проносясь мимо Стормфилда, капитан кометы прикладывает большой палец к носу, выкрикивает презрительную фразу, повернувшись к нему спиной и подтягивая спустившуюся подтяжку. На небесах употребляется речной жаргон, небесные клерки в небесной канцелярии так же деловиты и самоуверенны, как и их собратья на земле; блаженствующие ангелы сохраняют все чувства, привычки, повадки земных людей — американцев XIX века. Из этого столкновения, обыденного с «возвышенными» представлениями о рае, рождаются сатирические курьезы; в сатирическом плане предстают все атрибуты райского блаженства и евангельские чудеса. Разоблачение сказок о райском блаженстве затрагивало самую основу христианской религии.

Райское блаженство — обман. Это сплошная дремотная, челюстедробящая скука, неподвижность, ничегонеделание. Жалкие материальные атрибуты этого «блаженства»- арфа, пальмовая ветвь и нимб — брошены еще по дороге в рай: кому придет охота тащить на себе эту ненужную тяжесть? «Блаженствующие» предоставлены самим себе, они уныло тянут молитвенные песнопения, но так фальшивят при этом, что самим становится неловко. Ангельские крылья оказываются чертовски неудобны и непрактичны: их нужно часто отдавать в стирку; да это и к лучшему, потому что пользоваться ими почти невозможно: при лобовом ветре они ломаются и задерживают ход, а прижмешь к телу — снижаешься.

Разрушая своей сатирой один из самых устойчивых религиозных предрассудков, Твен противопоставляет «райскому блаженству» свое представление о земном счастье.

Счастье на земле — это социальная справедливость, возможность общаться с другими людьми, развивать свои таланты, а самое главное — трудиться, двигаться вперед.

Умудренный личным и общественным опытом, Твен знает, что в земной жизни много тяжелого и страшного, много боли и разочарований, изнуряющей борьбы и неудач. Но эта земная жизнь, состоящая из радости и несчастий, для Твена дороже «блаженств» потустороннего мира. Престарелый писатель с молодым задором славит «земного», «грешного» человека, борющегося за свое счастье на этой несовершенной земле.

Марк Твен был прирожденным журналистом — энергичным, деятельным, чутким, а главное — стойким и принципиальным, что было редким явлением в продажной буржуазной прессе, которую сам же Твен называл «национальным проклятием» [483].

Быстрота его реакции на общественно-политические явления вошла в поговорку: о семидесятилетнем Твене говорили, что он всегда «впереди всех репортеров», домашние называли его «юноша», а сам Твен писал о себе: «Я стар. Я признаю это, но я не осознаю этого. Я хотел бы знать: теряет ли человек чувство молодости?»

Он никогда не прекращал работы журналиста. Его «умственная Ниагара», как он говорил, изливалась потоком статей, очерков, сообщений, проектов, откликов. Ни одно общественное событие не ускользало от него. Твен высоко ценил публицистику как гибкую, оперативную литературную форму — отражение непрестанно меняющейся жизни. «Новости — это история в ее первом и лучшем, живом и очаровательном виде», — писал он, подчеркивая значение журналистики [484].

Чем старше становился Марк Твен, тем увереннее держался он, выступая на общественно-политической арене. Если попытаться ответить на вопрос, почему Марк Твен в последний период своей жизни обратился к публицистике, которая характеризуется у него глубиной и страстностью, — то всего лучше на это можно ответить сравнением, подсказанным самим же Твеном.

В поздней статье «Поворотный пункт моей жизни» (1909) [485] он вспоминает стремительный и находчивый ответ генерала Гранта — героя Гражданской войны 1861–1865 годов.

«— Генерал, кто планировал марш через Джорджию?

— Враг».

Прославленные памфлеты Марка Твена начала XX века тоже были «вынужденным» актом — общественной реакцией писателя на действия антинародных сил в стране. Вернувшись из Европы в США осенью 1900 года, он заявил репортерам нью-йоркских газет: «Я — антиимпериалист…» Твен-публицист громил американский политический режим в захваченных Филиппинах, восставал против коррупции Таммэни-Холл, против русского царизма, против захватничества англичан в Африке, против угнетения негров в бельгийском Конго. Антиимпериалистические статьи и памфлеты Марка Твена не являлись исключительными в общественной жизни страны: это была реакция народа — рабочих, фермеров, передовой интеллигенции США на политику правящих кругов.

Вместе с тем возможность открытых и резких выступлений обличительного характера свидетельствовала о сохранившихся еще остатках буржуазно-демократических традиций в США.

Марк Твен, осуждавший кровавые агрессии империалистов, продолжал оставаться «кумиром публики» и объектом национальной гордости. На банкетах и званых обедах Марка Твена представляли так: «…человек, чей юмор молниями опоясывает земной шар, чье чувство юмора — образец для всех пяти континентов» [486].

Но чем старательнее буржуазная печать подчеркивала заслуги юмориста Марка Твена, тем настойчивее американский народ славил сатирика и гуманиста Марка Твена, который перестал говорить «эзоповским» языком, а в прямой форме заявил миру о своих симпатиях и антипатиях. Простые люди Америки называли Твена-памфлетиста «совестью Америки», «поборщиком гуманности», «человеком, который трудится на благо человечества» [487].

С острой болью сознавал престарелый писатель, что постыдные дела американских агрессоров обесчестили народ и нацию. «Американцы запятнали флаг», — утверждал он.

Глубоко задумываясь над политикой современного ему империалистического государства, Твен заносил в свою «Записную книжку»: «Не может являться наилучшим то правительство, которое сохраняет только жизнь и собственность, есть более ценное — человечество» [488].

Это понимание пришло не сразу. Когда грабительский смысл империалистических войн не был ясен, Твен оправдывал общий курс внешней политики США («Слово в защиту наших стыдливых изгнанников», 1898), хотя уже в этой статье осуждал американские провокации на Кубе: «Все это грубо, нечестно». Но спустя год Твен многое увидел в новом свете.

У В. И. Ленина есть такая мысль: «Сила привычки миллионов и десятков миллионов — самая страшная сила» [489].

С политической инертностью сограждан Марк Твен боролся всю жизнь. Но никогда еще с такой остротой он не ощущал этой косной силы, как на рубеже двух веков, когда мировая политика империалистов требовала энергичного отпора.

Твен восстает против «молчаливой лжи»-политического равнодушия людей. «Колоссальные национальные заговоры молчаливой лжи — эта поддержка и союзник всякого рода тирании, несправедливости и зла — всего, что угнетает народы, — вот во что надо швырять булыжниками и филиппиками», — говорит Твен в статье «Моя первая ложь и как я из нее выбрался» (декабрь 1889) [490].