Классическая русская литература в свете Христовой правды

Вся Маша Шелехова написана с оглядкой на положительных героинь Толстого: на Наташу Ростову в эпилоге “Войны и мира”, на Китти, на Анну Каренину (дальше сам Толстой ошалел от положительных героинь и перестал их изображать).

Так и тут. Маша Шелестова от двух коров завела настоящее молочное хозяйство. Поскольку учитель словесности получил в приданое целый дом, то они живут в собственном доме и в подвалах стоят кувшины с молоком, горшочки со сметаной.

Когда он начинает уже ошалевать от того, что его окружает: крынки с молоком, горшочки со сметаной, тараканы, глупые женщины и что нет ничего оскорбительней и пошлей. И он начинает мечтать о том, что чтобы бы было бы, если бы он не был женат: пусть бы его ждала жизнь полу голодная, но не такая скучная.

Словом, он понял, что в этом не крашенном доме для него уже счастья не будет, что для него уже началась, как пишет Чехов, “нервная сознательная, которая не в ладу с семейным счастьем”.

Но, надо сказать, что Чехов никогда не опускается до “Крейцеровой сонаты”. В сущности “Крейцерова соната” – это падение, как бы сказал Розанов, - “Падший здесь - автор”. А ведь семейная жизнь не всегда растительная, она как раз может быть и сознательной и страдающей и серьёзной.

Чеховская повесть “Именины”, то есть, опять-таки, безмерно разросшийся рассказ, как он говорил – трехэтажная дача. Дача бывает одноэтажной, но ее можно перестроить, так и мои рассказы.

В повести “Именины” семейная жизнь уже дана в другом, пусть душевном, но, во всяком случае, в нервном, в сознательном, а, главное, в серьёзном аспекте. И тоже, казалось бы, дано хорошее благосостояния, но оказывается оно вовсе не мешает серьёзной и сознательной жизни, как оно бы не помешало и спасению души. (Если о спасении не радеют, то это не от сытости).

Ситуация в повести простая. Двое должны быть счастливы, но положение социальное такое, что они вынуждены держать открытый дом, в котором гости, родные, знакомые норовят зашаркать этот чужой дом. Обязательно их всех надо принять, а когда они придут, то и накормить; сказать толком ничего не умеют, а занимаются анекдотами или сплетнями.

Кончается вся история тем, что у женщины преждевременные роды, то есть она не выносила, да ещё и наряжалась в корсет, чтобы скрыть от гостей свою беременность.

А повесть-то о другом, зачем притворяться, зачем скрывать беременность, что дурно понятая деликатность, хуже грубости, если уж обед, то после обеда надо ж всех гостей немедленно разогнать и, вообще, жить своим домом, а гости приноравливались к обиходу хозяев.

Это всё более или менее понималось в купеческих домах, как у Шмелёва дедушка (не отец) скажет: “Гости гостите, а поедите, простите” и уйдёт спать или уж в старых дворянских усадьбах, как Троекуров у Пушкина – “что и вам пора, мой дом – не харчевня”.

Но здесь другое дело, это деликатность, как правило, не уместная, это как раз – принадлежность, так называемых, культурных людей, да ещё хозяйка дома кончила высшие женские курсы, поэтому, когда ей начинают ябедничать на ее мужа, то ей обязательно говорят – “Но ты же была на курсах”. Она, наконец, не выдерживает и говорит, что на курсах не учили влиять на тяжелых людей.

Чехов собственно занимается думающими (по мере сил), чувствующими и страдающими людьми. Людей, бесспорно умных, он как-то не очень видит в окружающей жизни, а потому и не очень любит. Пассажир первого класса – брюзга; Астров – пьющий. Чехову дороже люди вот такого непосредственного умного сердца, но такие люди у него всегда простые, вроде няньки Марины в “Дяде Ване”, ли бо какая-нибудь тоже простая няня, живущая в доме, то есть, носители этой внутренней исконной правды.

В этом отношении, Чехов, конечно же, - ученик Достоевского. У Достоевского все положительные героини либо прислуга, либо из крепостных. Настасья в “Преступлении и наказании”, Софья Андреевна (из крепостных), Даша – Дарья Ивановна Шатова.

В сущности, у Чехова и архиерей в отличие от старца Зосимы у Достоевского, вовсе – не учитель веры: он тоже страдающий интеллигент, который, собственно, тоже не совсем понимает, что ему делать и зачем он тут.

Если двигаться по чеховским произведениям как по некоторому строению, то видим, что существует семейная жизнь, существует разного рода деятельность и, особенно, Чехова интересует педагоги и врачи. Педагог – учитель словесности в одноимённой повести, прежде всего, - человек, попавший в педагогику случайно, он абсолютно там не нужен, ему там не чего делать.

Но Чехов знает и учителей настоящих. Учитель, у которого ученик весь год писал на пятёрки и вдруг сорвался на четверика и это для него искренние страдания и он всё время подозревает чьи-то интриги, а ему и жить-то осталось может быть два-три месяца, так как у него – чахотка. Но совершенно не думает про свои болезни, а думает о других; он абсолютно не только не зациклен на себя, а забывает о себе.

У Чехова очень мало верующих людей, но людей, которые душу свою забывают и которые “полагают ее за други своя”, - вот таких людей у него чрезвычайно много.

Также как педагогическая практика и ещё больше, Чехова занимает, конечно, практика врачебная. У него, действительно, целая галерея изумительных, самоотверженных врачей. Это не значит, что Чехов просто идеализирует это сословие, доктор Дорн у него – сволочь, но, прежде всего, - паразит. Ионыч, по крайней мере, так сказать, сдался и развратился, а Дорна мы сразу получаем готовенького и сразу сволочь. Ионыч, хоть, по крайней мере, - не развратник, а этот был единственным, говорит, порядочным акушером. То есть, Дорн главным образом проверял женщин в первый период беременности, а потом со всеми радостно жил (жен-премьер всей округи).

Дымов – это герой, который именно положил душу, потому что он отсасывал дифтеритные плёнки, а этого делать нельзя, то есть, нарушал абсолютно технику безопасности. Перед этим он заразился рожей, но его выходили.

Но не в этом дело, а дело в том, что он не очень хотел жить, потому что ощутил предательство любимого существа. Эту предательницу нельзя выгнать из дому, с ней нельзя развестись, так как она не сумеет, так сказать, прожить и, в тоже время, жить под одной крышей можно только так, что, вот, как бы, что она душевно заразная. Ведь, с ней нельзя и душевно общаться, уж лучше, так сказать, общаться с заразными больными, заразными физически.

У Чехова есть не столь бросающийся в глаза, так как у него есть и врач озлобленный Врагин, но есть и изумительные врачи и, особенно, провинциальные - Беглецкий. Вот этот мальчишка-беглец, который, испугавшись умершего в больничной палате, удирает, но не успел убежать далеко: судьба, ангел-хранитель, Промысел Божий, но он его приводит к порогу всё того же врача и он, не успев постучаться, падает в обморок на крыльце. И от стука падающего тела, немедленно приходят на помощь люди. Когда мальчик очнулся, то первые слова, которые услышал, были: – “Дурак, ты, Пашка, надо бы тебя бить”.

У Чехова описаны и люди, которые не обязательно врачи по профессии, то, ведь, отец семейства, особенно, вдовец – он тоже должен быть врачом, только дело иметь не с телами, а с душами.

Чехов очень серьёзно относится к людям, которые связаны с юриспруденцией. В рассказе “Дома” гувернантка нажаловалась герою, что она дважды застала его семилетнего единственного сына курящим. А, где ж он табак-то берёт? А у Вас на столе. Ага, тогда позовите его ко мне.

И он пытается прочесть сыну про цели, а сам, глядя на озабоченное лицо гувернантки, и, вспоминая себя самого в детстве, и свои гимназические годы, и про то, как эти педагоги боролись с курением (ловили мальчишек, секли, выгоняли из гимназии, калечили им жизнь). Чеховский герой задаёт себе сознательный вопрос педагога – ведь организм человеческий приспосабливается почти ко всему и вред, который приносят эти вот средства борьбы неизмеримо превышает тот вред, который наносит человеку курение.

Люди, главным образом, борются с тем, что им не понятно, и они как бы компенсируют самих себя за полное отсутствие нравственного авторитета. Даже мать не скажет, что перестань, если ты меня любишь, а ведь это – Христовы слова: “Аще любите Меня, слово Мое соблюдете”. Это же беседа с учениками после Тайной Вечере (Ин.15).