Память Тиресия: Интертекстуальность и кинематограф

Язык кино в такой перспективе и может описывать­ся, с одной стороны, как набор кодированных элемен­тов с приблизительно однородной функцией (язык повествования) и, с другой стороны, как набор фигур, организующих через интертекст совершенно разные смысловые стратегии. Эту дихотомию фигур кино­речи можно условно свести к оппозиции «фигур пони­мания» («прозрачных» языковых означающих) и «фи­гур непонимания» (иероглифов интертекстуальности). В данном исследовании мы и попытались, исходя из первичного непонимания, описать различные языки кино, разные смысловые стратегии.

Языковое поле в таких анализах строится парадок­сальным образом. Оно располагается между види­мыми в тексте элементами (цитатами, аномалиями) и невидимым интертекстом. Ведь интертекст не суще­ствует на пленке или на бумаге, он находится в памяти зрителя или читателя. Смыслопорождение разворачи-

415

вается между физически данным и образом памяти. Парадоксальность данной ситуации подчеркивается еще и тем, что «оператор» смысла — цитата — обла­дает как бы повышенной телесностью по отношению к иным элементам текста — прозрачным означа­ющим, растворенным в наррации. Иначе говоря, чем менее видим интертекст, тем более виден указатель на него — цитата. Поэтому смысл располагается в поле между повышенной телесностью и неким абсолютным физическим небытием.

Даже само обозначение этих контрастных полюсов метафорически определяет движение смысла как дви­жение от конкретности к абстракции. Но движение это протекает в координатах, по существу, глубоко чуждых классической семиотике.  Конечно, и она, отталкиваясь от конкретности, движется к абстрак­ции. Для нее это, прежде всего, «значение», «структу­ра», которые не даны читателю как некие физические данности. И все же разница в концептуальных подхо­дах очень велика. Семиотика не оперирует ни элемен­тами, обладающими инертной телесностью, ни неви­димыми текстами, существующими вне материальных носителей, она не рассматривает смыслопорождение как своего рода маршрут от неких телесных «мон­стров» (вроде ангела на вывеске в фильме Дрейера или ослов на роялях в «Андалузском псе») к невиди­мым текстам, расположенным в памяти.

Изначальная телесность цитаты, ее неспособность раствориться в логике повествования как бы «рассасы­вается» по мере конструирования интертекстов — цитата интегрируется в текст. Таким образом, путь от конкретного к абстрактному в свернутом виде пред­ставлен в самом процессе «нормализации» цитаты. Поскольку инертность, изолированность, репрезента­тивность аномалии исчезают благодаря подключению ее к невидимым интертекстам, то и сама эта инертная телесность может пониматься как продукт наслоения

416

одного интертекста на другой, третий и т. д. В данном случае мы опять имеем дело с перевернутой логикой: то, что позволяет преодолеть телесную корпускулярность интертекстуального иероглифа, выступает как причина этой корпускулярности. Финальный этап маршрута смысла выступает как причина, детермини­рующая свойства начального этапа его движения.

Работу смысла можно представить в виде условной сценки. Человек закрывает глаза, и в памяти его начи­нают всплывать некие образы и фигуры, которые в темноте сознания (или подсознания) накладываются друг на друга и постепенно становятся все более и более зримыми, покуда не уплотняются до некоего физически ощутимого сгустка — гиперцитаты. Такой процесс, конечно, противоположен реальному про­цессу чтения, наоборот, исходящему из существу­ющего текстового сгустка, чтобы потом в темноте памяти расслоить его на фрагменты интертекстов и тем самым растворить в тексте.

Этот двоякий процесс смыслопорождения через интертекст по-своему описал Виктор Шкловский, ана­лизируя методику своего творчества. Перед тем, как сесть писать, Шкловский погружался в чтение различ­ных книг, в которых отмечал нужные ему цитаты. Машинистка перепечатывала отмеченные куски на отдельные листы бумаги. «Эти куски, их бывает очень много, я развешиваю по стенам комнаты. К сожале­нию, комната у меня маленькая, и мне тесно.

Очень важно понять цитату, повернуть ее, связать с другими.

Висят куски на стенке долго. Я группирую их, вешаю рядом, потом появляются соединительные переходы, написанные очень коротко» (Как мы пишем, 1989:185—186).

Шкловский исходит как бы из предшествующего интертекста, из не связанных между собой цитат. Он движется между ними, пытаясь уловить их связи,

417

сгруппировать, стянуть воедино в комплексы, из кото­рых строится текст, и логизировать. Процесс чтения должен двигаться в обратном направлении. Текст Шкловского необходимо снова разобрать, рассортиро­вать на цитаты, которые должны быть вновь выве­шены в этой метафорической комнате памяти, ком­нате мирового интертекста культуры. Это «обратное» развешивание и может быть понято как окончатель­ное усвоение текста, его растворение в чтении.

Метод Шкловского отчасти напоминает мнемотех­нику древности. Еще в эпоху античности был разрабо­тан особый способ запоминания. Текст разбивался на фрагменты, которые ассоциировались с некими теле­сными фигурами (картинками, статуями), и они в воображении размещались внутри хорошо известного здания (храма, театра). Чтобы вспомнить текст, сле­довало в памяти совершить обход этого здания, обо­зревая фигуру за фигурой. Комната Шкловского с раз­вешенными по стенам цитатами является неожидан­ным отголоском этих воображаемых храмов античной мнемотехники.    Исследовавшая    искусство    памяти Френсис Йейтс называет его «невидимым искусством, спрятанным   внутри   памяти   его   адепта»   (Йейтс, 1969:96). Даже трактаты по мнемотехнике почти не имели изображений. Изображения должны были хра­ниться в сознании и обладать «телесным сходством» с той идеей или вещью, которая подлежала запомина­нию. Эти воображаемые «симулакрумы» превраща­лись в своего рода интертекст, так как были сходны с фрагментами запоминаемого текста.  Но, что осо­бенно важно, сходство это обеспечивалось только незримостью плоти фигур памяти. То, что интер­текст невидим, позволяет обнаруживать в нем черты соответствий. Джордано Бруно в одном из своих мнемотехнических трактатов превратил знаменитого гре­ческого художника Зевкиса в творца образов памяти, которые  в  силу своей бесплотности,  невидимости

418

могли быть идентичными образам поэзии или филосо­фии (Йейтс, 1969:249). Невидимость интертекстуаль­ного образа и позволяет ему во многих случаях быть интертекстом для любых цитат — кинематографичес­ких, музыкальных, литературных. Образы памяти создают бескрайнее интертекстуальное поле, сопряга­ющее текст со всей человеческой культурой.

Эта незримая стать интертекста объясняет появле­ние мотива слепоты в некоторых из рассмотренных нами текстов — в «Андалузском псе», у Жоржа Батайя, у Эйзенштейна. Память слепца (Тиресия) ста­новится своего рода знаком интертекстуальности.

Один из адептов искусства памяти — Альберт Вели­кий — рекомендовал помещать «телесные симулакрумы» внутрь темного пространства, где они «соединя­ются и располагаются в определенном порядке» (Йейтс, 1969:79). Эта темная комната памяти — ком­ната слепца. Слепцу легче сблизить невидимые тек­сты, наложить их друг на друга, обнаружить в них сходство. Интертекстуальные процессы в кино только отталкиваются от зримого, от явленных на экране образов, чтобы затем перенестись в темную комнату памяти Альберта Великого. Вальтер Беньямин, при­дававший мистике сходства большое значение в фор­мировании цивилизации, писал о создании «всеобщего архива чувственно не постигаемого сходства» (Бень­ямин, 1984:130). Хранилищем этого архива и стано­вится темная комната памяти, метафорическое про­странство интертекстуальности.

По ходу нашего изложения мы все чаще прибегали к метафорам, по видимости далеким от понятийного аппарата науки. Речь шла то об умозрительной теле­сности, то о темных пространствах памяти. Метафора как выражение тех глубинных процессов, которые протекают в сознании читателя, зрителя (сдвигов, сгу­щений, взаимоналожений и т. д.), невольно проникает и в сферу метаязыка. Понятийный аппарат теории