Статус документа: Окончательная бумажка или отчужденное свидетельство?

2

Подобно любому коду, телефонный номер в стихах обычно воспринимается как чужеродный элемент, словно бы написанный на другом языке и представляющий другой тип сигнификации. Как писала Лидия Гинзбург, слово в поэзии синтетично в своей основе [533]. Напротив, телефонный номер — аналитичен, конкретен. Поэтому вторжение в поэтический текст точно названного телефонного номера читатель воспринимает как «нарушение конвенций». Будучи «квазидокументом», телефонный номер, на первый взгляд, не участвует в формировании эстетической модели реальности, а указывает словно бы за пределы репрезентации, во внетекстовое социальное пространство — на конкретного человека, семью или учреждение.

Называние вымышленных или реальных номеров в стихотворении — одна из форм игры в документалистскую установку. Слово «установка» здесь понимается в том значении, которое придавал ему в 1920-е годы Виктор Шкловский, — как избранная автором модальность повествования и система расстановки смысловых акцентов, которые определяют, что именно «адекватный» читатель воспримет в качестве главного в произведении [534]. Документалистская установка — демонстрация того, что стихотворение или поэма «прямо» представляют «неотобранный», полный непредвиденных подробностей, «документальный» образ реальности [535].

В поэзии использование уникальных деталей указывает не только на «неотобранность» действительности, но и на единичность описываемого случая, который, как ни парадоксально, приобретает значимость именно в силу своей единичности.

Упоминание номера телефона в стихах — это использование квазидокумента в целях игровой документалистской установки. Когда в рамках одного текста происходит взаимодействие квазидокумента и документалистской установки, одновременно «работают» два метода обозначения конкретного индивида — социальный и эстетический. Свойством социального метода является «документность» — наделение определенного набора знаков полномочиями свидетельствовать об определенной личности. Свойством эстетического — документалистская установка, демонстрирующая способность художественного произведения говорить о единичном опыте, явным образом его не трансформируя, не синтезируя и не обобщая. Однако легко видеть, что «конкретный индивид» в этих двух случаях оказывается принципиально разным, и не только потому, что документ — принадлежность реального человека, а документалистская установка имеет дело с художественным образом. В художественном произведении «единичность» описания человека — эффект эстетически претворенного опыта переживания единичности объекта. Следовательно, и телефонный номер, упомянутый в поэзии, является образом уникального квазидокумента, он указывает не на индивида, а на возможность эстетического и этического восприятия человека как уникального, единственного, нередуцируемого к общим классификационным категориям.

Телефонный номер — это не только код определенного телефонного аппарата, но и последовательность чисел. А называние числа в поэзии с давних времен связано с ритуалом и игрой. Сегодня эта ассоциация сохранилась прежде всего в детских считалках (особенно в их изначальной форме — так называемых «считалках-числовках», по Георгию Виноградову [536]: «Раз, два — голова, три, четыре — прицепили…» и т. п.), которые имеют ритуальный смысл в рамках субкультуры детства [537] и сохраняют память об архаических «взрослых» ритуалах, таких как ритуально-магический счет предметов или сверхъестественных сущностей [538].

Авторская детская поэзия XIX–XX веков интенсивно взаимодействовала с детским фольклором: авторские тексты «уходили» в фольклор, а писатели с интересом относились к детскому творчеству как выражению реальных интересов и потребностей ребенка. Числовые последовательности в поэзии в ряде случаев напоминают считалку по ритму и ассоциативно связаны с микросоциальными ритуалами. Это относится не только к специально детским стихам, но и ко «взрослым», особенно к произведениям авангардистов первой половины XX века, которые обыгрывали элементы детского мышления при использовании зауми, иррациональных или немотивированных сюжетных ходов и проч. [539] Как мы увидим в дальнейшем, ритуально-магическая функция телефонного номера в детской, а до некоторой степени и во взрослой поэзии может обыгрываться именно по типу использования чисел в считалке. Называние чисел в художественной прозе тоже вызывает ассоциации с ритуалом и игрой, но в смягченной, по сравнению с поэзией, форме.

Суммируя, можно сказать, что для поэзии телефонный номер оказывается столь же пограничным явлением, как и для сферы повседневного опыта: он имеет одновременно «квазидокументную», игровую и трансцендирующую природу.

Неизвестно, как будет развиваться рефлексия новых типов «квазидокументов» — номеров ICQ, электронных паролей и т. п. — в поэзии начала XXI века; некоторые мои наблюдения по этому поводу изложены в заключительной части статьи. Однако осмысление телефонных номеров в стихах уже сегодня имеет длинную и довольно драматичную историю.

Задача этой статьи — на нескольких примерах эскизно описать значение «точных» телефонных номеров в русской литературе XX века, в поэзии или в прозе со вставными стихотворениями. Восприятие телефонного номера как «маркера» границы между приватной и публичной сферой оказывается достаточно индивидуализированным у каждого из обсуждаемых далее авторов. Кроме того, интерпретация семантики телефонного номера заметно различается в двух ветвях послереволюционной поэзии метрополии — легальной и неподцензурной. Причина, по-видимому, заключается в том, что представители этих двух литератур по-разному расставляли акценты, сопоставляя приватное и публичное самосознание своих героев.

3

Телефонные аппараты упоминались в русской поэзии уже в 1900-х годах [540]. Стихотворение Саши Черного «Литературный цех. В редакции толстого журнала», в котором есть строка «В соседней комнате залаял телефон…», было создано между 1906 и 1909 годами. Описание телефонного разговора встречается и в поэме Маяковского «Облако в штанах» (1914–1915), причем междометие «алло», пришедшее в русский язык одновременно с распространением телефонов в России, там написано еще латиницей как экзотическое заимствование:

Однако телефонные номера начали обыгрываться в поэзии только в 1920-е годы. В этот период одной из важнейших тенденций в русской поэзии стали демонстрация общей «деловитости» и внимание к разного рода сводкам и перечням. Наиболее последовательно эту тенденцию выражали лефовцы и конструктивисты, но она оказала большое влияние и на детскую поэзию тех лет.

Конец 1910-х — начало 1920-х годов в Москве — время стремительного увеличения количества телефонов в многочисленных бюрократических, армейских и иных учреждениях. В 1918 году был подписан Декрет Совнаркома «О пользовании московскими городскими телефонами» — он требовал передать все московские телефоны в распоряжение особой комиссии. Аппаратами в первую очередь должны были быть обеспечены отделения милиции, военные комендатуры, учреждения и предприятия города, и только после них — частные лица. В 1920 году еще один декрет обязал Наркомат почт и телеграфа реквизировать часть телефонов личного пользования «для основных хозяйственных нужд и стратегических целей».