Разговоры с зеркалом и Зазеркальем

Проблема женщины-автора и собственной писательской идентичности была одной из самых важных и болезненных для Зражевской. Этот вопрос она обсуждает в произведении «Женщина — поэт и автор», опубликованном в 1842 году в журнале «Москвитянин» с подзаголовком «Отрывок из романа» (возможно, именно из романа «Женский век»). Текст включает в себя две главы, в которых, несмотря на обилие героев и сюжетных линий, центром интереса является не действие, а обмен мнениями на тему искусства: литературы, живописи, театра, и прежде всего — дискуссия о женщине-авторе (авторице, как пишет Зражевская [438]). Фактически перед нами литературно-критическая статья в форме «отрывка из романа».

На мой взгляд, Зражевская вообще не обладала сильным беллетристическим дарованием, ее стихия — публицистика и критика. Использование романных «декораций», скорее всего, было вызвано опасениями свернуть с проторенной литературной дороги, а может быть, и неадекватной самооценкой: в письмах Александра Васильевна рекомендует себя талантливой романисткой, причем с развитием психического заболевания завышенные литературные претензии становятся одной из форм выражения мании величия. Но в тех случаях, когда Зражевская не пытается создать для изложения любимых идей «говорящих кукол», получается гораздо более интересный и оригинальный результат, как, например, в интересующем нас эссе «Зверинец».

Оно состоит из двух частей, написанных в форме писем, первое из которых адресовано Варваре Ивановне Бакуниной, второе — Прасковье Михайловне Бакуниной [439].

Жанр «дружеского письма», чрезвычайно популярный в литературной среде (особенно так называемом «пушкинском круге») в 1820–1830-е годы, имел одновременно и публичную, и частную природу, а также двойную (или даже множественную) адресацию. С одной стороны, текст письма был обращен как к конкретному лицу, так одновременно и ко всем членам литературного кружка, а с другой стороны, автор имел в виду возможного исторического читателя, потомка. Письма такого рода, свободные и интимные по стилю (в отличие от публицистического «открытого письма»), были своеобразным литературным диалогом, способом представления адресата и адресанта как членов некоего тесного кружка, «братства» [440]. Слово «братство» здесь может указывать и на гендерную природу литературной общности: это собрание мужчин, занятых мужским делом — литературой.

Рассматриваемые тексты, на мой взгляд, по своей природе близки этому жанру, но оба письма, составляющие «Зверинец», адресованы женщинам. Причем это не только формальная номинация в подзаголовке: в тексте создаются образы адреса ток.

В первом случае образ Варвары Ивановны Бакуниной соединяет в себе несколько образцов. Во-первых, она — «милая Maman», с которой связаны идиллические воспоминания детства: «ласки», «попечение», «материнское участие» [441]. В ее изображении подчеркнуты черты любовного, теплого понимания, зашиты. Подпись: «С детской преданностью ждет вашего ответа Александра Зражевская» (4) сделана с учетом именно этой модели.

Однако образ «матери» здесь осложнен и дополнен и другими важными коннотациями. Варвара Ивановна представлена как художница: «уцелела в памяти одна мадонна, которая ожила под вашею кистью» (1) (упоминание именно сюжета мадонны, конечно, тоже читается как отсылка к святому материнству). Это женщина просвещенная, «творческая мать»: «первые семена того, что теперь взошло, посеяны вами» (1) и в то же время — доброжелательный, но взыскательный критик: «и я решилась представить все это еще несозрелое вашему разборчивому вкусу» (1).

Адресатка второго письма — П. М. Бакунина — представлена как подруга, сестра-художница, коллега по поэтическому цеху: «Милый друг! Ты у меня в долгу: — я жду от тебя послания в стихах, ты обещала посвятить мне несколько страниц» (5). Автор письма выступает доброжелательным рецензентом и критиком стихов Прасковьи Михайловны и выражает уверенность во взаимной заинтересованности последней. Зражевская вводит в свой текст элементы диалога, реплики и вопросы эпистолярной собеседницы («Ты спрашиваешь, что я сделала и делаю?» (6)), ее гипотетическую реакцию. То есть текст строится как элемент диалога-переписки, где текст одного корреспондента всегда включает в себя высказывания, как бы сделанные с точки зрения другого, и «каждое письмо — это не только отдельная реплика, но, одновременно, и модель всего диалога в целом» [442].

Автор письма предполагает существование в собственной творческой жизни и жизни адресатки общих проблем — «Неужели и твоя такая же доля?» (7) — и ждет солидарного взаимопонимания и соучастия:

В том, как изображаются адресатки обоих писем, просматривается идея существования женского творческого «заколдованного круга», своего рода особого женского поселения в поэтическом поднебесье.

Сознание или чувство групповой идентичности вообще, как уже неоднократно отмечалось в этой работе, характерно для женщин: размышляя о себе, они не могут не помнить о своей принадлежности к «женскому миру» и не учитывать те представления о женственном, которые существуют в доминантной культуре. Сюзанн Фридман говорит о напряжении, которое возникает между чувством общей, долевой идентичности и чувством собственной уникальности [443].

Однако у Зражевской оно кажется несколько ослабленным, на мой взгляд — возможно, потому, что она трансформирует или конкретизирует понятие той группы, в которую себя вписывает: «мы — женщины» уточняется как «мы — творческие женщины», «мы — писательницы».

Эта идея развивается и через литературно-критическую часть второго письма, где упоминаются имена других женщин-литераторов и доброжелательно рецензируется их творчество. Все это говорит об усилиях Зражевской выделить в литературе некую специфическую группу женщин-писательниц, рассмотреть ее как особое, цельное единство. Заметим, кстати, что подобные мысли она развивает и в другой статье, где предлагает женщинам-литераторам «больше не действовать вразброд», а «собраться всем разом» и издавать собственный журнал [444]. Мысль об общем круге, о писательском сестринстве чрезвычайно важна для Зражевской.

Но вернемся к «Зверинцу». В первом письме, обращаясь к своей «творческой матери» В. И. Бакуниной, Зражевская замечает: «После долгих поисков — наконец я отыскала вас и спешу представить краткий очерк моему житью» (1), то есть первая часть «Зверинца» содержит краткий автобиографический очерк — редуцированный «роман воспитания», где главные этапы становления женщины-писательницы представлены через собственный опыт: раннее пробуждение непреодолимого желания писать, запрет родителей и его нарушение, советы и предостережения мужского учителя и одновременно «цензора» (В. А. Жуковского, который в случае Зражевской выполняет ту же функцию, что Плетнев для Соханской), учеба, самообразование и самосовершенствование, женская сестринская поддержка, трудности и препятствия, возникающие при выходе в «мужской мир» литературной конкуренции и рынка.