Разговоры с зеркалом и Зазеркальем
Разговоры с зеркалом и Зазеркальем читать книгу онлайн
В русской культурной истории было немало женщин, которые сумели высказать и выразить себя в автодокументальных текстах (воспоминаниях, дневниках или письмах), большая часть которых была опубликована при их жизни или позже. И все же голоса этих женщин остались неуслышанными. Их тексты практически никогда не становились предметом научного интереса сами по себе, а не в качестве исторических или литературных источников для биографий знаменитых мужчин. Цель данной книги — рассмотреть, как женщины первой половины XIX века в своих дневниках, воспоминаниях и письмах пишут о себе, точнее, «пишут себя», как они обсуждают и создают приемлемые для себя модели женственности. Материалом исследования послужили среди других дневники А. Керн, А. Якушкиной, А. Олениной, мемуары Н. Дуровой, автобиография Н. Соханской, переписка Натальи Герцен с А. Герценом, Г. Гервегом и подругами.
Внимание! Книга может содержать контент только для совершеннолетних. Для несовершеннолетних чтение данного контента СТРОГО ЗАПРЕЩЕНО! Если в книге присутствует наличие пропаганды ЛГБТ и другого, запрещенного контента - просьба написать на почту [email protected] для удаления материала
С жизнью в доме Марьи Ивановны ее примиряют книги и еще более — журналы, которые дает ей читать управляющий имением Шидловской. Позицию автогероини по отношению к современной журналистике и беллетристике Соханская изображает отнюдь не как ученическую: она уже вышла из состояния благоговейного почтения перед всяким печатным словом. Весьма остроумно и иронично высмеивается пренебрежение редакторов и авторов к орфографии и дурное владение родным языком, злоупотребление иностранными словами, стилистическая небрежность, а главное — «вся эта нелепость фантазий, эта грязная, грубая толкотня журнальных ссор и только не драк, высокоименуемая „критикой“» (8; 486). Невыносимо раздражает и сердит Соханскую переполняющая журналы дурная, с ее точки зрения, беллетристика.
— Да брось ты ее, ради самого Христа! — говорила тетенька. — Вот нужда человека! Ну дурно — не читай; кто тебя неволит. <…> Да ведь, тетенька, писать-то такие пошлости, вздор-то такой? Да это бы я лучше написала! — Ну и пиши. — Я готова была вспылить. «Ну и пиши», — как будто все равно: «ну и чулок вяжи!» Может быть, я и сама думаю об этом; да писать — это мне казалось таким великим делом, таким неизреченным даром Божьим, что и вспоминать о нем… Да мне ли иметь его? Еще, бывало, в институте, под конец, я думаю-думаю; задумаю помолиться, чтобы Бог… да нет: и молиться не смею. Куда мне? Что я такое? Теперь эта мысль все чаще и чаще навертывалась ко мне. «Отчего же? — думала я иногда. — Господь кому хочет, дает Свои дары; ведь он силен в слабых… Что если мне?… да нет!» (9; 486).
И все же, несмотря на борьбу с самой собой, автогероиня помолилась «и начала писать» (выделено автором, 9; 487).
Однако процесс письма изображен не как «вдохновенное пение», но как борьба и преодоление «сопротивления материала». Первым этапом становится буквально борьба за овладение пером.
Распространенные утверждения о фаллической природе пера не раз становились предметом обсуждения и полемики в феминистской критике [421].
Несмотря на то что в русском языке (в отличие от английского) отсутствует многообещающее созвучие «pen — penis», коннотации между пером и мужской (творческой) потенцией существуют и активно используются в критике. Так, например, оборот «чинить перо» становится предметом упражнений в двусмысленном остроумии в кругу арзамасцев и способом высмеять и унизить женщину-писательницу [422].
Трудно предположить, что Соханской был известен подобный контекст обсуждения проблемы, но тем интереснее, что она так подробно пишет о трудностях, которые испытывает женщина, овладевая пером [423]. Причем метафора здесь реализована: не дается в руки не иносказательное, а реальное перо, так как автогероиня не умеет его очинить, превратить в инструмент письма, а помощи ждать неоткуда.
На перья пришел страшный перевод: я крошила их по пятидесяти на день; доставалось и рукам и бедным пальцам. Чиня перо, я себя порядком кольнула в грудь. Уж как это случилось, объяснит разве пословица, что дело мастера боится, а здесь мастер сам боялся своего дела. «Что писать?» Рассуждала я сама с собой, приглашая на совет тетеньку. — «Писать-то еще нечего; да вот если бы мне перья выучиться чинить!» — И я чуть было не отказалась от писания затем, что никак не могла справиться с перьями; но наконец — до всего может человек достичь наконец! — я очинила перо (9; 487).
Но вслед за сопротивлением пера начинается «сопротивление бумаги»: ее нет в доме и непросто достать. И наконец, когда перо и бумага все же дались в руки, начинается борьба со словом, с властью образцов, с авторитетом чужого высказывания.
Теперь перо у меня было; нашелся и лист бумаги; предметы в голове кишат, как мошки на весеннем солнце: заслышится ли песенка на воле степей, колокольчик ли зазвенит, метель завоет, засияет утро, — все чем-то невыразимым отдается надушу, как-то странно толпится в нее, начинает там жить и, как шелковый червь, пускает из себя нити-нити, они плетутся, Бог знает как выходят неведомые истории, и все как будто видел своими глазами, все хочется передать другим глазам, перенести на другую душу… И что ж тут мудреного? Стоит только сесть и написать. — Я и села. Но тут-то и открылась мне вся великая мудреность писанья! К изумлению моему, я увидела, что перо и бумага совсем еще не дело, и в голове, кажется, много, а станешь писать, — куда это все денется? Слова не приберешь. Сцен и положений, мыслей, кажется, хоть в табун гони, а начнешь выводить на бумагу — ничего нету; сидишь-сидишь — и вот за полтора часа пяти строчек не высидишь! И вот та, которая негодовала на «Библиотеку» и слышать не хотела, чтобы писать по примеру «Отеч. Записок», та боялась вставить малейшее положение, написать одно слово, которых не встречала в отвергнутых журналах. По целым часам билась, соображая: был ли подобный оборот употреблен «Отеч. Записками» — и в силу этого можно ли употребить его? Что скажет об этом-то «Библиотека для чтения» и что она подумает. Таковы были мои начальные шаги: странное следование образцам, без веры к ним, без уважения, даже со всеми оттенками брезгливой презрительности; но голову клонила робость, неосознание сил и наконец полное, всецельное неразумение дела (9; 488–489).
(Выделено мной. — И. С.).В этой удивительно точной рефлексии процесса творческого самовоплощения, кроме собственно осознанного отношения к бессознательному процессу творчества, поражает метафора, через которую описывается этот процесс: образ плетения, уподобление автора шелковому червю, выпускающему нити, создающие ткань-текст.
Чрезвычайно интересно проявляется амбивалентность образа плетения-вязания. С одной стороны, он напоминает уже знакомый мотив доместицированной женственности, несвободы и ограниченности («скорчась у печки, вязать чулок»), с другой — перед нами полная позитивного смысла метафора процесса творчества, порождения ткани-текста.
Нэнси Миллер в работе «Арахологии: Женщина. Текст и критика» приводит цитату из Р. Барта, где он уподобляет текст ткани [424], и развивает его метафору. Она выставляет мифологическую Арахну (вышивальщицу, рискнувшую соревноваться в искусстве с Афиной и превращенную в паука) своего рода персонификацией женского творчества, а свою теорию гендерноориентированного чтения, — «распутывания, расплетения» нитей текста для того, чтобы обнаружить воплощенную в тексте гендерную субъективность, — арахологией. Образ шелковичного червя, который употребляет Соханская, близок названной выше мифологеме, в нем тоже соединяются женское и творческое. Но, как и в мифе об Арахне, у Соханской творческий акт одновременно связывается и с идеей поединка, преодоления, борьбы за свое право творить и за свое слово: «я возьму себя» (9; 489).
Мне все чего-то недоставало, и мое мне было не моим. Не занимало меня особенно ничто; словно я не жила, как живут все добрые люди, а так, двигал меня степной ветерок. И вдруг (такова сила внутреннего предназначения, только в его свете и открывается нам жизнь) я будто воскресла, преобразилась! Чтобы дать понятие об этом, надобно бы было собрать все выражения внезапного, благодатного пересоздания в человеке, и все они выскажутся для меня тремя словами: я начала писать (9; 490).
Идея воскресения, обретения себя уже не первый раз встречается в Автобиографии Соханской. Несколько раз повторяется как бы один и тот же сюжетный цикл: чтение (книга как «предтеча», предвестник перелома) — болезнь, почти смерть (слепота в раннем детстве, обморок и едва не приведшая к смерти лихорадка в институте, омертвление души во время кризиса) — воскресение. Слова «воскресение», «преображение» употребляются каждый раз как метафора обретения себя, которая всегда, прямо или косвенно, связана с мотивом творчества.
