Пришествие капитана Лебядкина. Случай Зощенко.

Единственным русским писателем, не верящим в эту несовместимость, был Зощенко.

Как мы уже выяснили, почти все советские писатели дружно доказывали, что старый человек в основе своей хуже нового человека. Раздавались лишь отдельные робкие голоса, пытавшиеся сказать, что нет, пожалуй, все-таки не хуже. Нашелся даже писатель, который вовсе не поддался этому массовому безумию и как ни в чем не бывало спокойно продолжал настаивать на том, что — лучше, бесконечно лучше. Что, собственно, только он и имеет право называться человеком.

Но Зощенко не участвовал в этом споре. Его точка зрения была равно далека и от мнения большинства, и от мнения меньшинства, и даже от мнения оставшегося в полном одиночестве Булгакова. Он исходил из совершенно иного представления о существе дела.

По его глубочайшему убеждению, так называемый старый человек в существе своем ничем не отличается от так называемого нового человека. Стоит только слегка его поскрести, и вся позолота сотрется, а под ней проступит уже знакомая нам свиная кожа. Иначе говоря, произойдет то же самое, что случилось с бывшим поэтом Александром Тиняковым («Вся мишура исчезла, ушла. Все возвышенные слова были позабыты...»).

К исследованию этой драматической коллизии, как мы знаем, он обращался неоднократно. Но в глубине души он, конечно, не мог не сознавать, что ни история Бориса Ивановича Котофеева, ни история Аполлона Перепенчука, ни история Мишеля Синягина того, что случилось с Александром Тиняковым, не объясняли.

В 1933 году Зощенко предпринял еще одну попытку художественного исследования той страшной метаморфозы, которая произошла с поэтом Александром Тиняковым. Этой попыткой была его повесть «Возвращенная молодость».

ОПЫТ С КАМЕРОЙ ОБСКУРОЙ

Примерно в это же время (точнее — годом раньше) совсем другой писатель, живущий совсем в другой стране (хотя тогда еще писавший по-русски, на английский он перешел позже), закончил роман, в котором тоже было показано, как в один миг слетает с человека тонюсенькая пленочка изысканной, рафинированной культуры, а под ней обнаруживается все та же грубая и ужасная в своем естестве свиная кожа.

Роман назывался «Камера обскура». Автора звали — Владимир Набоков.

О заимствованиях, влияниях, реминисценциях и прочих глупостях тут не могло быть и речи. Хотя термина «железный занавес» еще не существовало, само явление, позже обозначенное этим словосочетанием, переживало пору едва ли не наивысшей своей зрелости и силы.

Не исключено, что они даже не подозревали о существовании друг друга.

Хотя нет, Набоков все-таки знал, что есть в России такой писатель — Михаил Зощенко. Он даже отметил его (вместе с Олешей, Ильфом и Петровым), выделив из потока других советских писателей. Зощенко же, скорее всего, знать не знал и ведать не ведал о молодом эмигрантском писателе Владимире Сирине.

Нет, предположение о каких бы то ни было заимствованиях и влияниях тут надо сразу решительно отбросить. Но, с другой стороны, сходство между этими двумя книгами, написанными примерно в одно время, так бросается в глаза, что оно ни в коем случае не может быть случайным.

Оно и не было случайным.

Сходство это говорит о том, что феномен Александра Тинякова не был явлением исключительно или хотя бы преимущественно советским.

Это была общемировая проблема.

Набоков и Зощенко с разных сторон двигались к истине, как роют с двух противоположных сторон тоннель в горе.

Но сперва все-таки выясним, так ли уж поразительно это сходство? Может, и сходства-то никакого нет? Может, оно нам просто померещилось — это сходство?

Начнем с героя.

Герой и в том и в другом случае — тонкий, рафинированный интеллигент. У Набокова — искусствовед, страстно влюбленный в старую живопись, у Зощенко — профессор-астроном, поглощенный своей наукой и отрывающийся от нее лишь ради ежевечернего музицирования.

То, что героем Набокова оказался настоящий интеллигент, нас, разумеется, удивить не может. Но применительно к Зощенко — это настоящая сенсация. Это, пожалуй, случай единственный в своем роде.

Но еще больше поражает другое. Героя зощенковской «Возвращенной молодости» удивительным образом роднит с героем Набокова какая-то повышенная чувствительность, обостренная, поистине необыкновенная душевная тонкость. У обоих нежность к близким, страх за них развиты в такой сильной степени, что это, пожалуй, слегка даже переходит границы нормы.

Казалось бы, при такой тонкости чувств не так-то просто решиться нанести удар близкому человеку. Однако оба решаются на это с легкостью поистине удивительной.

Как же чувствовал себя виновник всей этой драмы? Если он так страдал, опасаясь нечаянно раздавить лягушку или червяка, так что уж говорить о его душевном состоянии после того, как он в буквальном смысле слова раздавил (и притом отнюдь не нечаянно) женщину, с которой, худо-бедно, прожил добрую половину жизни! Вероятно, он испытывал страшнейший душевный разлад, ужаснейшие муки совести?