Эра Меркурия. Евреи в современном мире

Дядя был недоволен капитализмом, интересовался, как живут в Советском Союзе. Он слышал, что у того — сын врач, а у другого — дочь инженер, и очень убивался, что его дети не получили образования. Он хотел, чтобы младший, Сруликл, которого теперь звали Исидор, стал зубным врачом, но тот увлекся коммунизмом, бросил учение, работал в коммунистической газете в Балтиморе. Старший, Дэвид, был рабочим, членом левого профсоюза. Тетка жаловалась, что дети ее упрекают: зачем она увезла их из Советского Союза? Дядя спросил: «Как ты думаешь, мне там было бы лучше?» Я хотела быть честной: «Если бы мне предложили все богатства Моргана, я бы не уехала из Советского Союза. Но скажу тебе правду, дядя, — хотя ты мойщик окон, но живешь лучше наших инженеров. У нас не пьют по утрам апельсиновый сок и не едят курицу. Таких квартир нет ни у кого. Мы, например, живем в одной комнате».

...Приехали братья. Слушали они меня с жадностью... Я говорила: «Понимаете, у нас трудящиеся чувствуют себя хозяевами страны. Мы в крови, в поту строим прекрасное здание. Мы его достроим, и тогда у нас будет все». Как они меня слушали! Они меня любили. Верили мне. Мы вместе выросли.

Она тоже верила. Верила в каждое сказанное ею слово. Однако была права и относительно разницы в материальных условиях — разницы, порожденной большим богатством Америки и экономическими успехами американских евреев. Евреи действительно преуспели в Америке — намного больше, чем любая другая группа иммигрантов, и больше с точки зрения социальной мобильности, чем большинство прирожденных американцев. Российские евреи были самой последней, самой крупной и наиболее специализированной группой меркурианских иммигрантов в США. Они приезжали семьями (около 40% еврейских иммигрантов составляли женщины и около 25% — дети), намеревались остаться (процент возвращавшихся из Соединенных Штатов на родину был 7% для евреев и 42% для всех прочих), жили почти исключительно в городах, не участвовали в конкуренции за рабочие места на рынке неквалифицированного труда; отличались чрезвычайно высокой долей предпринимателей (треть всех иммигрантов-мужчин в Нью-Йорке в 1914 году) и вели дела старым меркурианским способом — опираясь на дешевый семейный труд, длинный рабочий день, малый размер прибыли, этническую солидарность, вертикальную интеграцию и крайне высокие показатели стандартизации, специализации и дифференциации продукции. В Нью-Йорке в особенности евреи-иммигранты из России использовали свои традиционные профессиональные навыки и многолетний опыт, чтобы монополизировать и революционизировать швейную промышленность (в 1905-м крупнейшую в городе, с капиталом в 306 миллионов долларов и четвертой частью всех промышленных рабочих). К 1925 году 50% всех глав семейств еврейских выходцев из России были служащими, причем почти все вышли из предпринимателей. Как пишет Эндрю Годли, «за пятьдесят лет большинство еврейских иммигрантов... поднялось из крайней бедности до положения экономической защищенности и социальной респектабельности, в то время как большинству окружавших их американцев сделать этого не удалось».

История была не нова: за успехом в бизнесе следовали успехи в образовании и профессиональной деятельности. В конце Первой мировой войны евреи составляли 20% студентов Гарварда и около 40% студентов Колумбийского университета. В 1920 году евреями были от 80% до 90% студентов Городского колледжа (Сити колледж) и колледжа Хантера в Нью-Йорке. В 1925 году более 50% детей еврейских иммигрантов-бизнесменов были служащими и занимали должности, требовавшие систематического образования. Согласно докладу Промышленной комиссии, «в начальных школах еврейские дети радуют учителей своей сообразительностью, послушанием и хорошим поведением». А согласно одному озадаченному выпускнику бостонской элитной школы, «евреи занимались до глубокой ночи, заданное знали к утру назубок, явно гордились своими успехами в учебе и много о них говорили. Под конец года во всех классах присуждались награды лучшим ученикам — и евреи открыто за ними охотились. Традиционной... солидарности учеников, противостоящих учителю, у них не было и в помине. Если кто-то, отвечая урок, делал ошибку, а учитель ее не замечал, двадцать рук взвивались в воздух, привлекая к себе его внимание».

В Советском Союзе и в Соединенных Штатах дети еврейских иммигрантов пошли в школы примерно в одно и то же время — и с примерно одинаковым блеском и энтузиазмом. В обеих странах многократное расширение системы образования совпало по времени с притоком евреев и помогло им адаптироваться и преуспеть. И в обеих странах возник — в той или иной форме — «еврейский вопрос» чрезмерного успеха. В Советском Союзе государство отреагировало увеличением набора в учебные заведения и целенаправленным «выдвижением» детей «рабочих и крестьян» и «коренных национальностей». Как сказал," оправдываясь, Ларин, «мы не можем, как царское правительство, издать закон, чтобы из еврейского населения, скажем из рабочего населения, брать на рабфаки меньший процент, чем из русского рабочего населения, как это полагается по количеству рабочих. Или чтоб из еврейских интеллигентов и ремесленников брать меньший процент в вузы по отношению их численности, чем русских». В Соединенных Штатах лучшие университеты тоже не могли вести себя как царское правительство, но они могли использовать — и использовали — косвенные методы борьбы с «еврейским нашествием», в том числе региональные квоты и иерархию «моральных качеств».

Самое замечательное в довоенной истории еврейских студентов в Советском Союзе и в Соединенных Штатах состояло в том, что, в то время как советские вузы выращивали коммунистов, американские тоже выращивали коммунистов. Как пишет Томас Кесснер, поколение иммигрантов старалось дать своим детям уверенность в будущем, а для этого, по его понятиям, требовалось американское образование. При этом иммигранты отторгали своих детей от своей собственной культуры, создавая огромную пропасть между поколениями, что приводило к ожесточенным конфликтам, часто не оставлявшим никаких надежд на примирение. В то время как прочие группы населения прививали своим детям традиционные ценности, выходцы из Восточной Европы не передавали детям нравственных норм своего прошлого. Вместо этого они передавали детей Америке.

Иными словами, Америка воспроизводила знакомую европейскую схему. За выходом евреев из гетто и достижением ими экономического успеха следовал еврейский бунт против еврейства как «химерической национальности» капитализма. В пропорциональном отношении евреи были гораздо большими марксистами, чем мировой пролетариат, потому что они были гораздо больше похожи на Маркса. К Америке это относится вдвойне, потому что Америка была землей обетованной для homines rationalistici artificiales, страной химерической национальности без культа Гете—Шиллера и без мессианской интеллигенции, которые могли бы заменить утраченное еврейство. Одна из стратегий состояла в том, чтобы сохранить еврейство, восстановить его, если оно было утрачено, или реформировать его при помощи специфически американской процедуры, которую Бромберг назвал «протестанизацией иудаизма». Другая — в том, чтобы создать собственную мессианскую интеллигенцию, «Движение». Большинство «нью-йоркских интеллектуалов» 1930-х годов были детьми еврейских иммигрантов из России. Они не были современными интеллектуалами, занятыми в «производстве культуры», — они были заокеанским филиалом русской интеллигенции, истинно верующими в храме вечной юности, жрецами пролетарской политики — обитателями «островков свободы» в империи зла, которая, по словам одного выпускника Городского колледжа, «оказалась так же глуха к марксистскому анализу, как другие земли, в другие времена, были глухи к громоподобным проповедям Исайи».

Американские островки свободы — как и русские — не были необитаемыми. По словам Дэвида А. Холдинге -ра, новая космополитическая интеллигенция Соединенных Штатов «сформировалась посредством слияния двух восстаний против провинциальности — одного в среде коренных "белых протестантов англосаксонского происхождения", не желавших мириться с ограничениями "пуританства", другого в среде сыновей иммигрантов, не желавших мириться с ограничениями еврейской замкнутости, особенно восточноевропейского образца». Как это виделось (сквозь призму Мэтью Арнольда) Джозефу Фриману, бежавшему из черты оседлости в коммунистическое движение с пересадкой в Колумбийском университете, обе группы одновременно двигались «от Моисея и Иисуса к Венере и Аполлону, от общего "иудео-христианского аскетизма" к эллинистическому "прибежищу душ, восставших против пуританского рабства"». Подобно кружку Абрахама Кахана в Вильне («Никакого различия между евреем и христианином! Дух истинного равенства и братства!»), прибежище Фримана было новой семьей без отцов, в которой «нордические американцы» могли породниться с евреями и неграми, и которая «представляла идеальное общество, к которому мы все стремились — общество, в котором не существовало никаких расовых барьеров». Они — во всяком случае, евреи среди них — унаследовали всю полноту истории человечества, с тем чтобы преступить ее пределы.