Классное чтение: от горухщи до Гоголя

«Пожар способствовал ей много украшенью», – не подозревая о своем остроумии, говорит о Москве Скалозуб в «Горе от ума». Холерный карантин способствовал болдинской осени. Ю. М. Лотман заметил, что Пушкин мог обратить на пользу творчеству самые неблагоприятные обстоятельства. «Создается впечатление, что Александр I, сослав Пушкина на юг, оказал неоценимую услугу развитию его романтической поэзии, а Воронцов и холера способствовали погружению Пушкина в атмосферу народности (Михайловское) и историзма (Болдино)» (Ю. М. Лотман. «А. С. Пушкин. Биография писателя»).

Через три года, возвращаясь с Урала, Пушкин снова заехал в Болдино. Эти полтора месяца, вторая болдинская осень, тоже оказались удачными. Здесь была окончена «История Пугачева», написаны «Сказка о рыбаке и рыбке» и «Сказка о мертвой царевне.», повесть «Пиковая дама», стихотворение «Осень» – благодарность любимому времени года.

Унылая пора! очей очарованье!

Приятна мне твоя прощальная краса –

Люблю я пышное природы увяданье,

В багрец и в золото одетые леса,

В их сенях ветра шум и свежее дыханье,

И мглой волнистою покрыты небеса,

И редкий солнца луч, и первые морозы,

И отдаленные седой зимы угрозы.

‹...›

И забываю мир – и в сладкой тишине

Я сладко усыплен моим воображеньем,

И пробуждается поэзия во мне:

Душа стесняется лирическим волненьем.

Последний раз Пушкин отправится в Болдино в 1834 году. «Вот уж скоро две недели как я в деревне, а от тебя еще письма не получил. Скучно, мой ангел. И стихи в голову нейдут; и роман не переписываю ‹...› Видно, нынешнюю осень мне долго в Болдине не прожить. Дела мои я кой-как уладил. Погожу еще немножко, не распишусь ли; коли нет – так с Богом и в путь» (H. H. Пушкиной, не позднее 25 сентября 1834 года).

На этот раз осень не помогла, чудо в третий раз не повторилось.

Тем не менее выражение болдинская осеньнавсегда осталось в русском языке как «чудное мгновенье» – время творческого подъема, вдохновения, удачи, счастья. После 1830 года каждый художник может мечтать о своей болдинской осени.

Последний Петербург: я числюсь по России

Пушкин (как позднее Л. Н. Толстой) относится к женитьбе как к одному из важных, решающих переломов в своей судьбе. Он пишет одному из друзей: «Молодость моя прошла шумно и бесплодно. До сих пор я жил иначе как обыкновенно живут. Счастья мне не было. Il n’est de bonheur que dans les voies communes. ‹Счастье можно найти лишь на проторенных дорогах›. Мне за 30 лет. В тридцать лет люди обыкновенно женятся – я поступаю как люди и, вероятно, не буду в том раскаиваться. К тому же я женюсь без упоения, без ребяческого очарования. Будущность является мне не в розах, но в строгой наготе своей. Горести не удивят меня: они входят в мои домашние расчеты. Всякая радость будет мне неожиданностию (H. И. Кривцову, 10 февраля 1831 года).

Накануне свадьбы поэт прощался с молодостью на мальчишнике, ужине с друзьями, где читал стихи, потом так и не напечатанные. Венчание состоялось 18 февраля 1831 года. Приданое невесте и даже деньги на карету для поездки в церковь тоже давал поэт. Церемония сопровождалась плохими приметами, к которым Пушкин был так чуток: при обмене кольцами одно из них упало на пол. После нескольких месяцев в Москве Пушкин увозит жену на лето в любимое «отечество» – Царское Село, а потом поселяется в Петербурге.

В семейной жизни Пушкин пытался создать идеальный Дом, которого не было в детстве у него самого. Этот идеал предполагал простой быт, главенство мужа, основанные на доверии отношения между супругами.

«Мой идеал теперь – хозяйка. / Мои желания – покой, / Да щей горшок, да сам большой», – любовно-иронически описал его Пушкин накануне женитьбы в «Отрывках из путешествия Онегина» (1830).

А серьезно и грустно – в неоконченном стихотворении, прямо обращенном к жене:

Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит –

Летят за днями дни, и каждый час уносит

Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем

Предполагаем жить. И глядь – как раз – умрем.

На свете счастья нет, но есть покой и воля.

Давно завидная мечтается мне доля –

Давно, усталый раб, замыслил я побег

В обитель дальную трудов и чистых нег.

(«Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит…»

(«Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит…» (1834)

Здесь наиболее отчетливо выразилась пушкинская философия жизни.Однако осуществлению этого идеала препятствовали слишком многие обстоятельства.

И побег в «обитель дальную» удался Пушкину в тридцатые годы лишь однажды, во время второй болдинской осени.

Жена поэта была моложе на тринадцать лет (в этом возрасте Пушкин еще грешил в Петербурге и безумствовал в Кишиневе) и воспитана совсем в другой среде. Молодость и красота заменяли ей осмотрительность и ум. Ей нравилось блистать на балах и слыть первой красавицей Петербурга (в свете ее звали Психеей,Пушкин за чуть раскосые глаза прозвал ее косой Мадонной).Ей льстило внимание императора Николая, о чем злословили пушкинские недоброжелатели. При этом за шесть лет семейной жизни у Пушкина появились четверо детей, вместе с ними жили сестры Натальи Николаевны, содержание большой семьи лежало на плечах поэта.

Не давали возможности перенести пенаты в деревню и новые увлечения, расширение сферы деятельности. Поэт все больше превращается в историка и журналиста. Пушкин начинает работать в архивах над «Историей Пугачева» (из этих занятий вырастает роман «Капитанская дочка»), собирает материалы для «Истории Петра». Пытаясь найти новые пути к читателю, он начинает издавать журнал «Современник» (1836), ищет авторов, ведет дела с типографиями и книгопродавцами. Заниматься этим в Михайловском или Болдине, конечно, было невозможно.

Пушкин оказался в капкане. Мечта звала его к тихому домашнему очагу, поэтическим трудам, мирной семейной жизни. Обстоятельства заставляли жить в свете, в шумной столице, изредка отлучаясь по делам то в Москву, то в оренбургские степи, то в родное Михайловское.

Пушкин должен был вернуться на службу: без этого была невозможна работа в архивах. Жалованье поэту постоянно задерживали: об этом ему, страдавшему от безденежья, постоянно приходилось напоминать. Еще более оскорбительным оказалось служебное повышение. «Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам)», – записывает поэт в дневнике (1 января 1834 года). Формально все было правильно, Пушкин, как и всякий чиновник, получил следующее звание. Но необходимость являться на официальные церемонии в придворном мундире, выслушивать начальственные наставления, «на балах дремать да жрать мороженое» (Пушкин – Н. Н. Пушкиной, 20-22 апреля 1834 года) тяготила, мучила поэта.

К тому же поэту стало известно, что надзор за ним продолжается: на почте распечатали его частное письмо, его читал сам император. Узнав об этом, Пушкин был взбешен: «Государю неугодно было, что о своем камер-юнкерстве отзывался я не с умилением и благодарностию. – Но я могу быть подданным, даже рабом, – но холопом и шутом не буду и у царя небесного. Однако, какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства! Полиция распечатывает письма мужа к жене и приносит их читать царю (человеку благовоспитанному и честному), и царь не стыдится в том признаться – и давать ход интриге, достойной Видока и Булгарина! что ни говори, мудрено быть самодержавным…» (Дневник, 10 мая 1834 года).