Статус документа: Окончательная бумажка или отчужденное свидетельство?

Однако — и это можно наблюдать не только в процитированном фрагменте — общего имени для обозначения отдельных бумажных отправлений, составляющих дело и обслуживающих/сопровождающих его производство (как, впрочем, и единого порядка делопроизводства), на тот момент еще не было. Во всяком случае, в нормативных актах начала XVIII века мы обнаруживаем бесконечное перечисление отдельных документальных жанров или же прямое указание на один из них.

Зато столетием позже, на момент издания Общего учреждения министерств, канцелярская универсалия — слово бумага, фиксирующее материальную единицу письменной деятельности чиновника, уже активно употреблялось [28]. То же происходило и на других уровнях бюрократического дискурса — например, в дневниках и мемуарах чиновников. Разумеется, чиновники на должности или мемуаристы, живописующие исключительные случаи из своей служебной практики, время от времени рассказывали о хитростях составления отчетов или работе до седьмого пота над какой-нибудь конкретной инструкцией. И все же унифицированное описание деятельности государственного служащего как письменных занятий, а отдельных трудовых операций — как типизированных, зачастую доведенных до автоматизма и самодостаточных манипуляций с бумагами в Николаевскую эпоху стало общим местом [29]: «Ежели я находил, что целого дня недостаточно на одно прочтение их (бумаг — Г. О.), то обозревал их самым поверхностным образом, а прямо начинал писать ответные бумаги, варьируя цветастыми фразами на заданную тему» [30].

Следует отметить, что у особого статуса письменных отправлений бюрократической власти было материальное [31] и перформативное основание — они действительно изготавливались на специальной бумаге, тип и размер которой варьировали в зависимости от действия, с ее помощью совершаемого, и инстанции, куда бумага была адресована.

За право перевести свой запрос в дело, включенное в круг забот официальных инстанций, подданный должен был платить. При этом он в прямом смысле приобретал особую («гербовую») бумагу для государственной переписки, впервые введенную в административный обиход Петром I в 1699 году. Выбирая соответственно регламенту один из пяти разборов бумаги от 15 копеек до 2 рублей серебром, гражданин письменной империи оплачивал статус, обретаемый его текстом. «Разбор» соответствовал иерархической позиции адресата, тем самым объективируя дистанцию между прошением в местное присутствие и в Правительствующий сенат. Бумажная осечка могла повлечь за собой отказ от конвертации запроса в дело. Так, в начале XX века Атаманская канцелярия области Войска Донского отказала двум таганрогским мещанам в рассмотрении прошения об открытии типографии из-за «отсутствия гербовой бумаги» [32].

Размер и качество бумаги указывали на статус письменных отправлений, которыми обменивались между собою разнообразные инстанции. Для сношений ведомств использовалась листовая бумага. Ее формат был закреплен высочайшим указом 1833 года [33]. На четвертушках и половинках чиновниками, состоявшими на службе в XIX–XX веках, составлялись справки, циркулярные отношения, донесения и рапорты от низших чинов, служебные записки: «Дозволение писать все бумаги, не заключающие в себе важности, особенно по местам гражданского управления, на полулисте, согнутом в четвертушку, остается в своей силе» [34]. Для копий в ход шла низкосортная рыхлая бумага желтоватого или серо-синего цвета. Когда отличие копии от оригинала становилось вопросом цвета, тезис Мишеля де Серто о белой странице как пространстве осуществления власти письма [35] получал буквальное прочтение.

Судя по административному лексикону XX — начала XXI века, бумага проиграла дискурсивную битву документу. Она стала архаизмом, маркером дореволюционного канцелярского языка. А дело было сильно урезано в своих семантических правах. Теперь дела возбуждают судебные власти, выговор в личные дела заносят кадровые службы, в виде дел — тематических подшивок документов, объединенных картонной обложкой, — в архиве хранится бумажное прошлое учреждений, живущих производством бумаг. В остальных случаях чиновники все же работают не с делами или бумагами, а с документами.

От первых бюрократических универсалий документ отличает не только эпистемология (ведь ни дело, ни бумага явно не отсылали ни к доказательству, ни к подтверждению истины, хотя постоянно использовались и для того, и для другого), но и абстрагирование от канцелярской конкретики, будь то материальность листа бумаги или предметность манипуляций с ним. В то же время «бумажный» и «деловой» следы были включены в культурный порядок производства документа [36], став одними из важнейших условий его возможности наряду с правом документального письма на реальность.

Бюрократический перформатив

Если трактовать письмо с точки зрения французской теории, что значит — последовательно выявлять и артикулировать его связь с властью [37], то именно бюрократические письмена окажутся одной из наиболее удобных площадок для реализации письменного проекта эпохи современности. В России, где реформы Петра I стремительно разрушили монополию церкви на письменные технологии [38], а канцелярский язык самым непосредственным образом повлиял на формирование языка литературного [39], вопрос о статусе и цензе административного письма — политическом, культурном, эпистемологическом — приобретает особое значение.

Истоки политизации канцелярской бумаги, превращения ее в квинтэссенцию бюрократической власти я бы искала в особого рода перформативности (и ее институциональном оформлении) — превращении письменных отправлений администрации в полноценное, полноправное и законодательно обоснованное государственное действие. Очевидно, тесная связь государственного управления и письма, тождественность письменной операции и административного действия не были изначальными, как и не были обязательными, проработанными в деталях или же моментально усвоенными чиновниками. Порядка ста лет прошло с того момента, когда Петр I повелел вести запись государственным делам, до превращения бумажной работы в практическую и дотошно регламентированную законом основу деятельности российских администраторов. Понимание того, как происходило сращивание письма и административной активности, важно для реконструкции генеалогии российской бюрократической документности.

В допетровской системе делопроизводства можно различить медиальное основание для разделения административных усилий: писали, как правило, низшие служащие (дьяки и подьячие), а высказывались — бояре, которые нередко «при весьма здравом и остром разуме, писать, однако ж, не умели, и некоторые с трудом подписывали свое имя» [40]. Запись имела техническое, вспомогательное значение. Стабильной и обязательной фиксации сказанного на письме не происходило, а письменные действия приказных служителей не регламентировались законом. Само письмо еще не было «открыто» властью в качестве технологии управления, а потому не являлось предметом специального государственного интереса.

Принцип регулярности, провозглашенный Петром I как «новый принцип государственности» [41], стал стержнем бюрократического порядка и одним из оснований для превращения письма в универсальный способ администрирования. Перевод государственного действия в формат записи — это петровская формула рациональной власти: «Того ради изволяет его царское величество, всякие свои указы в Сенат и в Коллегии, також и из Сената в Коллегии ж отправлять письменно; ибо как в Сенате, так и в Коллегиях словесные указы никогда отправляемы быть не надлежат» [42].