Вечная тайна лабиринта

В своей книге «Кубрик: Внутри лабиринта художника» Нельсон много пишет о том, что огромный отель с его рисунками на коврах в виде завитков и бесконечными коридорами — сам по себе лабиринт. Так же как некоторые увлеченные географией критики расчерчивали карты Дублина, руководствуясь романом Джеймса Джойса «Улисс», чтобы показать, что город был на самом деле лабиринтом, дорогу из которого должен найти герой романа Стивен Дедал, Нельсон рисует карту похожего на лабиринт отеля «Оверлук», чтобы наглядно продемонстрировать извилистую дорогу Торренса к безумию и гибели. Проделанная Нельсоном работа очень напоминает научное исследование (Нельсон — профессор английской литературы в государственном университете Сан-Диего), но она демонстрирует такое понимание лабиринта, которого недостает многим членам Общества лабиринтов: лабиринт — это обучающий опыт. Любой, кто, оказавшись в лабиринте, не учится на собственных ошибках, обречен.

Сказать, что люди, увлекающиеся лабиринтом-тропой, и те, кому ближе головоломка-путаница, испытывают друг к другу вражду, было бы, конечно, преувеличением, но верно и то, что большинство поклонников лабиринта просто не воспринимают путаницу-головоломку всерьез. Лабиринт представляется им чем-то очень серьезным и даже в каком-то смысле священным, в то время как головоломка — сущее шутовство. Досадно, что люди путаются в значениях этих двух слов, и Общество лабиринтов даже организовало кампанию, чтобы убедить составителей словарей и издателей перестать представлять их синонимами, хотя большую часть истории они и в самом деле были взаимозаменяемы. Самая уничижающая вещь, которую поклонник лабиринта может сказать о новаторском дизайне (и Алекс Чемпион не раз ее слышал), это слова: ну, это всего лишь головоломка. Всего лишь.

Главный герой комического романа Владимира Набокова «Пнин» утверждает, что Сальвадор Дали и Норман Рокуэлл были рождены близнецами, но Дали в детстве похитили цыгане. Что-то подобное можно сказать о лабиринтах и путаницах. И те и другие суть попытка справиться с хаосом, но старший, уникурсальный лабиринт пошел в церковь и обрел свой путь через веру, полагая, что путь его — каким бы извилистым и запутанным он ни был — в конечном итоге приведет к цели. Ну а путаница, которая, возможно, и связалась с дурной компанией, представляет собой паясничающее и порой пугающее восхваление памяти и обучения. Пускай дорога полна неверных поворотов и тупиков, но идущий может учиться на этих ошибках и добиться успеха. Лабиринт может стать путем к внутреннему миру, спокойствию и пониманию, ну а путаница получает удовольствие от разгадывания. И вот интересно: выбирая ту или иную форму, не принимаем ли мы одну из сторон давнего теологического вопроса о том, в чем наше спасение — в вере или в деяниях?

К путанице часто относятся без должного уважения, но на протяжении веков она веселила людей. И возможно, это не такой уж и пустяк.

Десять. Цель

«Лиса и гуси» — детская зимняя игра, в которую, возможно, и поныне играют где-нибудь в американской глубинке. Для нее нужен простор и много снега, и чем больше игроков — тем лучше. Правда, у игры никогда не было четко изложенных правил, поэтому в каждой местности они свои. Играют в «лису и гусей» на поле недалеко от дома. После того как выпадет снег, мальчишки и девчонки долго и усердно вытаптывают на нем путаницу с длинными спиралями, множеством поворотов и тупиков, где лиса сможет поймать незадачливого гусенка. Никакого устоявшегося узора здесь нет, ребята каждый раз строят лабиринт как вздумается, и с каждым новым снегопадом картина на поле меняется. Часто дальше строительства лабиринта игра не идет (ну, если не считать непрекращающегося швыряния снежками), но если она все-таки начинается, то «лиса и гуси» — не что иное, как снежная игра в салки. Выбирается одна «лиса», а все остальные становятся «гусями» и разбегаются от нее по кривым тропкам лабиринта. Всякий, конечно, хочет быть лисой. Как в арвильском лабиринте Майкла Эйртона, здесь есть два центра, хотя они совсем не обязательно расположены в середине. Один — это логово лисы, где пойманные гусята стоят в ожидании своей участи быть съеденными, а второй — гнездо, где гуси могут чувствовать себя в полной безопасности. Всех гусей, пойманных в логово, может освободить любой бесстрашный гусенок, который перехитрит лису и доберется до логова непойманным.

Семья Мэри Джейн Деуиз, которая работает теперь адвокатом в Вашингтоне, переехала в сельскую местность под Рочестером, штат Нью-Йорк, в 1970-х годах. Она помнит, как ее и ее братьев учила играть в «лису и гусей» местная фермерская семья, в которой в эту игру играли уже как минимум три поколения. «Это была очень быстрая игра, в ней нужно было много бегать, — вспоминает Мэри Джейн. — Но выигрывал обычно тот, кто хорошо запоминал направление тропинок». А когда снег был достаточно глубоким, можно было сесть на корточки и исчезнуть. «Все вокруг было белым-бело, лиса совершенно ничего не могла разглядеть». За долгую зиму, если не случалось сильной оттепели и если эта затея не успевала всем наскучить, лабиринт мог разрастись на все пастбище. «Самые лучшие тянулись на многие акры, — говорит Деуиз. — И можно было срезать дорогу в таком месте, о котором никто другой не знал».

Игра в «лису и гусей» наглядно демонстрирует древнюю загадку лабиринта с его блуждающей дорогой к спасению или, по крайней мере, к покою. Игру можно рассматривать как аллегорию, в которой лиса — либо ненасытный дьявол, либо — как у Фрэнсиса Томпсона — «небесная гончая», которая преследует нерадивого верующего «сквозь ночи и дни… сквозь нелегкие годы… по коварной тропе лабиринта». Но что противоречит духу лабиринта, так это хаос засыпанной снегом дорожки, отсутствие в ней порядка. Традиционно и лабиринты, и большинство путаниц были примечательны своей «бесстрашной симметрией» — если воспользоваться словами еще одного поэта. Совсем в другом контексте современный философ лабиринта Зиг Лонгрен сказал: «Лабиринты суть не что иное, как зеркала». Мэри Уоттс, разъясняя иконографию своей часовни, цитировала Книгу премудрости Соломона, сына Сирахова: «Все они — вдвойне, одно напротив другого» [55]. На протяжении большей части своей долгой истории одна сторона лабиринта всегда являлась почти точным отражением другой — идеально пропорциональная геометрическая фигура. Форма, чье название, как это ни парадоксально, стало синонимом смятения и сложности, на деле представляет собой образец безупречного порядка.

Во многом здесь заслуга средневекового благоговения перед священной геометрией. В Средние века люди полагали, что мир возник из «гармонии, божественной гармонии», и как говорится в часто цитируемой фразе Августина Блаженного: «Ты все расположил мерою, числом и весом», которую он, в свою очередь, нашел в Книге премудрости Соломона. И разве Соломон не был человеком, прекрасно знакомым с геометрией? Бог был прекрасным математиком, об этом свидетельствовали все числа и измерения, и к ним ко всем относились с предельной серьезностью. В Шартре, как мы уже знаем, все буквально пронизано числовым и геометрическим символизмом. Число 4 и квадрат символизируют собой человеческое и земное, в то время как 3 и круг — символы божественные. Сочетания трех и четырех (в сумме — семь, а умноженные друг на друга — двенадцать), соединяющие человека с его божеством, наделяются особой значимостью. Одиннадцать кругов лабиринта символизируют греховность, но вместе с центральным кругом, на который попадаешь, добравшись до цели, кругов получается уже двенадцать — торжествующее число апостолов, месяцев, колен Израилевых, знаков зодиака и бесчисленного множества других хороших вещей. Что же касается пропорций, то в шартрском лабиринте, согласно измерениям Роберта Ферре, преобладают числа 3 и 4. Диаметр центрального круга составляет одну четверть полного диаметра лабиринта. Круги, образуемые каждым лепестком в центре, — это одна треть его диаметра. Ширина дорожки — одна треть диаметра лепестков. Зубцы-лунации отстоят друг от друга на расстояние, равное ширине дорожки. Таких зубцов 112 — четыре 28-дневных месяца лунного календаря. И так далее, и так далее — безупречный порядок.