Любовь и испанцы

«Это свидетельствует о том,— заметила я,— что, каким бы развратником испанец или испанка ни были, в его или в ее жизни обычно наступает время, когда глубоко укоренившееся всенародное уважение к тому, что испанцы именуют “чистотой”, любовью к плотской чистоте, одерживает победу. Это страна веселых грешников, но в не меньшей степени — кающихся Дон Жуанов и Магдалин. Несомненно, такого страха перед плотью не знала никакая другая европейская страна! Могло ли что-либо быть более отвратительным и пугающим, чем картина кисти Вальдеса Леаля, изображающая разъятое человеческое тело и написанная по заказу сеньора де Маньяры — кающегося Дон Жуана? С другой стороны, это только естественная, вынужденная реакция на преклонение испанцев перед внешне привлекательным. Со времен Сервантеса, а возможно, что и до него, человека в Испании любили за физическую красоту — и ни за что более. И в наши дни это остается в силе. Я не знаю ни одной другой страны, где бы так преклонялись перед красотой».

Поэт со смущенной улыбкой повернулся ко мне: «Неужели? Я считал культ красоты довольно распространенным явлением». Я покачала головой: «Нет, не до такой степени. В Испании даже трехлетние детишки, играя вместе в парке, делают замечания насчет внешности друг друга. Я часто видела, как только что научившиеся ходить малыши треплют друг друга по пухлым щечкам и восхищенно говорят: “Какая ты хорошенькая!” Физическая красота — чрезвычайно важна. Здесь, в Испании, она оказывает и на мужчин, и на женщин, к какому бы классу они ни принадлежали, воздействие более глубокое, чем в других странах,— за исключением, возможно, Италии. Недавно на званом обеде в Мадриде испанская герцогиня более получаса спорила с остальными гостями по поводу того, guapa [140] дочь графини такой-то или нет. При этом все сидевшие за столом, и мужчины, и женщины, обсудили каждую деталь ее внешности, мысленно раздев ту, как артистку стриптиза.

Разумеется, можно возразить, что, если головы набивают подобными пустяками, значит, они пусты, но для испанца красота — не пустяк, a raison d'etre [141]. Когда же уходит молодость и наступает пресыщение, начинается откат, и бунт — почти садистский бунт против плоти, удовольствие от нанесения увечий. Нигде так не уродовали человеческое тело, как в Испании, даже в живописи. Возможно, именно поэтому здесь пытка никогда не вызывала в обществе такого протеста и ужаса, как в любой другой стране. С точки зрения испанца, для нее есть причина, законная моральная причина».

«Я полагаю,— с улыбкой сказал поэт,— что в стране, где так много красивых людей,— а вы должны признать, что многие ан-далусцы очень красивы,— особенно трудно бороться с чувственностью. У нас чувственность была узаконена со времен мавров, а возможно, и задолго до их прихода. Да, задолго до них. Именно за свое сладострастие танцовщицы из Кадиса ценились в Риме — за сотни лет до арабского вторжения. Наша религия проклинает плоть, но Создатель наделил нас такой красивой плотью! Все это очень трудно».

Я сказала: «Даже ваши донжуаны, в отличие от донжуанов других стран, были, по существу, благочестивы. Почему Тирсо де Молина настаивал на этой точке зрения? Вспомним историю: в шестнадцатом веке вопросы предопределения и свободной воли были предметом жарких споров между доминиканцами и иезуитами. Тирсо, будучи на стороне последних, считал, что душа того, кто перед смертью принес покаяние, может спастись, каким бы грешником человек ни был при жизни... Ваш Дон Жуан был великим ловцом иллюзий. Верил ли он когда-нибудь в их реальность? Не думаю. Он знал, он твердил, что насмехается, забавляется, играет роль. Испанский любовник — прежде всего лицедей; я не думаю, что он в действительности принимает эту роль так же серьезно, как принимает — или принимала — свою роль женщина».

«Вспомните,— говорил поэт,— что большинство моих соотечественников весьма мало увлекались теориями. В массе своей народ остался реалистом, иллюзии его не волнуют. Для людей сама реальность, жизнь, существование, добывание хлеба насущного — уже трагедия, которой им вполне хватает. Если вы приедете ко мне в деревню, на ферму, то увидите, что там живут весьма простой реальной жизнью и весело смеются над всякими фантазиями. В Испании по-прежнему больше крестьян, чем буржуа».

«Правда ли, что в деревне нравы менее строгие?» Поэт улыбнулся: «Деревенские жители приучены считаться с условностями, но кое-что все-таки случается, стоит только отвернуться. К примеру, “свадьбы уводом”; интеллектуалы называют их “похищениями по-иберийски”, так как, по их мнению, это — пережиток древних обычаев. При этом соблюдают все правила благопристойности. Жених увозит невесту к своим родителям, там ее стерегут так же, как в родном доме. В итоге молодые люди все равно венчаются, и это дает им право жить, как мужу с женой. Преимущество этого способа — в экономии: “свадьба уводом” позволяет не покупать всей той роскоши, которая требуется для буржуазной свадьбы и которую крестьяне с трудом могут себе позволить».

«А девичья честь? — спросила я, меняя тему разговора. — В деревне ее оберегают так же строго, как в городах?» — «В теории — да,— сказал поэт,— однако бывает всякое. Крестьяне обычно весьма философски к этому относятся. Не так давно у меня самого на ферме был случай. Приходит ко мне как-то утром старший работник, и видно, что душа у него не на месте. А я тогда только что вернулся из Севильи. Гадаю, что такого ужасного в мое отсутствие могло произойти. Наконец он решился: “Это из-за Мерседес”. Так зовут его дочь, симпатичную девушку. Я знаю ее с тех пор, когда она под стол пешком ходила. О, при других обстоятельствах она бы могла меня соблазнить. Но, как бы там ни было, я всегда — на правах, можно сказать, родственника — интересовался ею. Думаю, с моей стороны не будет большим нахальством полагать, что и она питала ко мне расположение.— Дон Жуан средних лет загадочно улыбнулся и погладил гвоздику у себя в петлице.— Работник твердил: “То, что я скажу, будет ударом для вас, сеньор. Это и для нас был страшный удар. Я бы никогда, никогда этому не поверил....” Уже начиная выходить из себя, я воскликнул: “Да что случилось?” Мне на минуту пришло в голову, что девушка вышла замуж “на иберийский манер”. Работник покраснел,— он и в самом деле был встревожен,— и сказал: “Ведь говорил же я ей, что вы очень, очень рассердитесь. Случилось то, сеньор, что моя Мерседес беременна”. Я был поражен. Я знал, что она гуляет с парнем с соседней фермы. Они были novios, но вели себя благоразумно, как это у нас обычно бывает. Меня изумлял не столько сам факт, что она забеременела, сколько то, как это вообще могло произойти, потому что за Мерседес всегда очень бдительно следили. Я сказал: “Ну, Антонио, вы же знаете, что такое случается. Нам следует быть терпимыми. В конце концов, ведь они же были novios, разве нет?” Антонио кивнул: “Значит, сеньор не очень сердится? Но я все равно должен просить прощения. Этого не должно было случиться — по крайней мере на вашей ферме”. Я, стараясь не улыбнуться, сказал: “Мы должны все приготовить для свадьбы, и чем скорее, тем лучше”. Работник сглотнул слезы: “Вы очень добры, сеньор. Да, конечно, мы должны готовиться, но Мерседес придется надеть юбку в складку... Я так сожалею об этом, так сожалею, сеньор”.

Должен вам объяснить,— прервал поэт свой рассказ, заметив на моем лице недоумение,— что девушке, которая до свадьбы вступила в близкие отношения со своим novio, полагается идти к венцу в складчатой юбке.— Я вспомнила лагартерские букеты и поняла, что это публичное признание в нарушении общественных условностей, похоже, является в крестьянской среде неписаным законом. В какое смущение, должно быть, это приводит врачующихся!

“Пришлите Мерседес ко мне,— сказал я работнику,— я хочу, чтобы она знала, что я не сержусь, хотя вначале я, как положено, буду с ней немного суровым. А, да все равно, сделанного не воротишь. Ну, не берите в голову, Антонио, вы просто немного раньше станете дедушкой, только и всего!”