Любовь и испанцы

Хозяин гостиницы сидел в патио в ковровых тапочках и читал в местной газете репортаж о бое быков. Стены были сплошь увешаны постерами, изображавшими танцоров фламенко и тореадоров, а плетеные стулья выкрашены желтой и светло-голубой краской. Молчаливый молодой человек провел меня в огромный двухместный номер, где над двумя одинаковыми железными кроватями без матрасов висело распятие, по размеру вполне годившееся для монастыря. Чисто выбеленные, безо всяких украшений стены, высокий потолок. «Для меня одной тут слишком просторно»,— сказала я вполголоса. «Для одной? — откликнулся молодой человек.— Ох уж мне эти таксисты! Ну до чего же приврать любят! Он же нам сказал, будто номер нужен для двух молодых сеньор!»

Когда мы спускались по лестнице, молодой человек сердито крикнул хозяину, перегнувшись через перила: «Она одна!» Хозяин, оторвавшись от газеты, сдержанно оглядел меня с ног до головы. Это был пожилой седовласый андалусский джентльмен, серьезный, медлительный и учтивый. Между нами пробежала искра симпатии. Он спокойно произнес: «Сегодня сеньорита может переночевать в двадцать первом. А там — поглядим», и поклонился мне без тени усмешки. Я поблагодарила и пошла сказать таксисту, что остаюсь здесь. «Моzo [125] сделает это»,— воскликнул хозяин гостиницы, дон Альфонсо. Таксист пожелал мне спокойной ночи и нагло ухмыльнулся того, довольный, что его маленькая хитрость удалась. Дон Альфонсо проводил меня до ближайшего ресторана, так как его собственная столовая была закрыта, и торжественно представил управляющему.

Мне следовало съехать отсюда через пару дней. По европейским стандартам этот отель третьего класса (как он официально и весьма удачно именовался) мало чем мог похвалиться. Матрас был тонкий и комкастый; коврик, лежавший возле кровати, я убрала и постелила вместо него одно из своих собственных полотенец — такой он был потертый и замызганный; дверца шкафа имела обыкновение со скрипом открываться в самый неожиданный момент, а еда, хоть и обильная, могла прийтись и приходилась по вкусу только постоянным клиентам отельчика — захудалым коммивояжерам, местным фермерам да горстке бедных иностранных студентов.

И тем не менее, к удивлению севильских буржуа, с которыми я впоследствии познакомилась и которым случалось провожать меня до моего патио, обклеенного постерами, я осталась здесь. Почему? Да потому, что улочка, где стоял отель, была узкая; благодаря этому на ней царила прохлада и не было машин (ныне Севилья не меньше других современных городов «заражена» шумом автомобильных моторов и вонью бензина). Рядом с отелями получше обычно располагается битком набитая автостоянка. И только в третьеразрядном отеле я могла не стесняясь каждое утро заказывать на завтрак churros [126], которые специально для меня покупала и приносила в комплекте со свежайшей сплетней Мария, единственная в отеле служанка. Она была женой Хуана — того молодого человека, который в первый вечер показывал мне мою комнату. Днем он выполнял работу официанта. Неясно было, кем они оба доводились хозяину, который, пока Хуан и Мария занимались своими обязанностями, сидел в кресле на улице и тетёшкал на коленях их малыша.

Прожив в отельчике два дня, я сделалась членом семьи. Дон Альфонсо мог окликнуть меня издалека, когда я шла по улице на ланч: «Тут вам пришло два толстенных конверта из Мадрида». Вечером, когда я бежала по улице, опаздывая на обед, он успокаивал меня: «Не торопитесь так, сеньорита, вас мы никогда не оставим без обеда, а если столовая будет закрыта, я пришлю вам в номер чего-нибудь поесть».

Мария и Хуан были типичной молодой супружеской парой, из тех, которые так часто встречаются в испанской рабочей среде и работают не покладая рук от рассвета до заката, чтобы заработать на самое необходимое. Многие из них понимают, что за границей условия лучше. Мария осторожно расспрашивала меня, не могу ли я подыскать ей работу в Англии. Молодой севильский таксист сказал мне, что вскоре собирается перебраться в Лондон, к брату. «Его novia совсем недавно уехала туда,— рассказывал молодой шофер,— они будут вместе работать и копить деньги. А здесь это невозможно». Все меньше и меньше молодых севильцев тратят свои дни и ночи, сочиняя coplas и бренча на гитарах для развлечения туристов, ищущих местного колорита. Они тоже, для разнообразия, хотят попутешествовать.

«Но Севилья — такой веселый город, такой улыбчивый! Посмотрите, как люди веселятся на feria [127],— как они наслаждаются действом Святой недели,— не соглашался со мной типичный английский турист.— Знаете ли вы, что даже во время одной из своих революций — по-моему, той, что случилась в двадцатых годах,— они даже надели фригийский колпак на голову их обожаемой Виржен де ла Макарена, когда устраивали ежегодную процессию в ее честь! С тех пор здесь ничего не изменилось».— «Вы сами сказали: в одну из революций, но не в последнюю,— заметила я,— и после каждой революции ^{157} становилось все меньше старых верований и все больше реальности. Отжили свое многие стереотипные представления об Испании и испанцах. У меня лишь одна надежда — что в переломное время люди не допустят чрезмерного насилия и разгула реакции». Мой испанский друг печально возразил: «Наша натура не изменилась. Я не думаю, что перемены обойдутся без насилия, жестокости и кровопролития. Я не вижу в людях, за немногими исключениями, каких-либо признаков терпимости и рационализма».

«Большая часть того, что составляет внешнюю сторону испанской жизни — чистой воды лицемерие»,— сказал известный врач. Разговор у нас шел о религиозных братствах. В то утро я была свидетельницей устроенной в честь праздника Тела Христова религиозной процессии, а в соборе любовалась знаменитым танцем Seises. «Не забывайте,— напомнил доктор,— что на том месте, где сейчас воздвигнут собор, когда-то стоял храм Венеры. Потому-то, мне кажется, людей так и тянет в пляс, стоит им туда войти. Помешать севильцам танцевать в своем соборе не удавалось еще никогда и никому. Архиепископ Сегура пытался запретить Seises. Теперь его больше нет, и Seises танцуют снова».

«Члены братств выглядели весьма внушительно,— заметила я.— И дети проявляли серьезность и религиозное рвение. С другой стороны, у некоторых джентльменов средних лет был немного усталый вид. Я видела среди них дона Альфонсо, хозяина моей гостиницы». Это воспоминание меня рассмешило. Дон Альфонсо, в парадном костюме, с большим знаменем в руках, выглядел, как истинный испанский идальго. Когда процессия шла по Пласа Сан Франсиско, где под навесом от солнца были расставлены стулья для зрителей, он заметил меня, сидевшую в переднем ряду, и отвесил поклон с обычным изяществом, которым был наделен от природы. Но при этом старый андалусец пристально поглядел на меня, желая видеть, какое впечатление он произвел. Я кивнула и одобрительно улыбнулась ему. Должно быть, он остался доволен. Спустя несколько часов, когда дон Альфонсо вернулся в отель, в чадную кухню, он был угрюм и немногословен. Поднимая свою седую голову, он оглядывал постояльцев, пришедших на ланч и жующих говяжье филе, привезенное, должно быть, с арены для боя быков. Только в последний день перед моим отъездом, повинуясь внезапному порыву откровенности, дон Альфонсо показал мне несколько фотографий, на которых он был запечатлен в различные моменты своей карьеры, в том числе — на фронте в гражданскую войну; он тогда сражался «не на той стороне»,— если, конечно, мои личные симпатии имеют значение.

«Братства? — сказал доктор пренебрежительно.— Ну, есть же у вас, в Англии, мужские клубы».— «Но разве можно сравнивать!» — запротестовала я. «Разумеется, нет. Абсолютно никакого сравнения. Но в основе лежит похожая идея: бегство от женщин. Конечно, для этой цели годится выпивка, игра, поход в казино и тому подобное. Но если мужчина хочет проделать это достойно, не нанося ущерба самолюбию, да при этом еще и заслужить почет, ему следует прибегнуть к другим средствам. В Англии мужчины рассуждают о политике и читают. Здесь — трудно рассуждать о политике, а мужчины не любят читать. Выходом из положения оказались религиозные братства. Они собираются регулярно и стали чем-то вроде безобидной тайной организации».