Русский Эрос "Роман" Мысли с Жизнью

Ведь Ты б и сам мог дальше создавать людей путем творения. Однако положил для этого дела самость: чтобы сами сотворялись; значит, чтоб не извне, а из себя возникали. И если не рождались и не плодились — значит, слаба была самость у сотворенных им существ, а, может, и просто ее не было: были существа — Адам и Ева, — но без самости: не были самцом и самкой. Так что неясно: или они вообще не совокуплялись до грехопадения, или совокуплялись — невинно, но бесплодно, как дети. А «когда пришли времена»… но там времена не шли: значит, Бог вынужден был включить их в поток времени и повести, как детей, к созреванию — и половому. И когда исполнились Адаму и Еве сроки, тогда замыслили они своеволие. Ведь запрет Бог положил сразу, но, видно, не сразу дошло до их разума — испытать. Или, может, когда пора им пришла начать выполнение заповеди: «Плодитесь и размножайтесь!» — в тот-то миг Господь и высказал им запрет. Запрет, выходит, был провокацией на своеволие, на самость: чтоб начали сами, без няньки и каждодневного вмешательства Провидения, лишь при общем его предположении и в ситуации, что Промысел и цель вообще-то есть, — существовать и сотворяться

Запрет был явно логикой Вечно Женского предложен — недаром и попалась на его удочку первой именно Ева. Значит, в людской Самости первой лежит — самка, и недаром в народе присловье: «сучка не схочет — кобель не вскочит». Однако искусителем был — Змей: образ и плоть Огня, Фалла, самца, — так что идея Самца, выходит, была первой?.. Но — по принятому выше смыслу Слова, допускающего переворачиванье, — мы должны отказаться от претензии утвердить, что первое, что второе, — как и в женской идее Жизни, неразрешимо, что раньше: курица или яйцо

Во всяком случае, противоположный очевидному смысл Слова должен быть допущен как тоже потенциально священный. То есть, если мы не можем твердо сказать: «это есть то», то мы можем более твердо сказать: «не это может быть не то» — т. е. невкушение от древа, значит, неведение может быть на самом-то деле не хорошо, не благо, т. е. отрицается; так что в запрет «не вкушать!» — как равный входит возможный смысл — «вкушать!»; и запрет, может быть, есть заповедь, призыв, провокация вкушать — и стать человеку самим собой. Ибо, создав человека с потенцией самости и своеволия, Бог узнал, что пробудить ее к жизни он может именно жестким нажимом на нее, — который и производится всегда через «Нельзя!». «Нельзя» есть укол, стимул желания; а запрет есть воззвание к собственной воле: проявить своеволие и самость и частично освободить Бога от забот на творение. Итак, выходит: исполнение первой заповеди Бога «плодитесь и размножайтесь!» могло быть исполнено лишь через нарушение второй заповеди: не вкушать от древа познания добра и зла. И это, очевидно, было предвидено при сотворении человека: так называемое «грехопадение» (но опять по прямому, буквальному, а не священно-мистическому значению) есть высвобождение Господу рук для управления миром и всебытия от мелочных забот о Человеке: чтоб он стал жить, саморазмножаться и самоуправляться — своим положенным ему законом, а Бог бы лишь надзирал над пунктами его выхода в бесконечность и удерживал бы прерогативы конечной (в смысле — законченной, совершенной, абсолютной) Истины и Суда — суждения: «Мне отмщение и Аз воздам»

А ведь исходного пункта, от которого вдался я в этот богословский трактат, я так и не высказал: мысль была о пробуждении, налетах и укусах стенок мира-влагалища на тебя и как ты выпрямляешься..

Сон: я — беременей

4. III.67. Густеет состав бытия. Когда вышел утром ритуально под деревья, там, над — колокольчики звенят серебряные, чистые; да это ж птицы! Замер, слушаю: вся ткань воздуха многомерна и многослойна заколыхалась, потому что в разных точках и далях завспыхивали разногрудые голоса. Боже! расперло бытие — да и меня: улыбка расперла мне жесткие цепкие челюсти: входит прибыток! Куда-то денется. А сегодня — в ночь и под утро, когда я второй раз заснул, прерванный брачными песнопениями мартовских котов, — мне, как по заказу (после вчерашних рассуждений о сне и пробуждении), был дан сон. Главное в нем: будто обнаруживается, что я-беременный: растет живот, а в нем что-то, чую. Меня для доспевания засаживают в яму (в земле): чтоб, как гусь, доспевал и не рыпался, а сверху домовитая женщина-нянька меня кормит и благословляет. И сожалеем мы с ней, что вот раньше времени я себе варикозные узлы на венах вырезал: ведь рожать буду — опять набухнут, как у рожениц то бывает. В связи с воспоминанием об операции и больнице второй мотив: когда мне выписываться, Берта приходит с двумя авоськами красных яблок. А ко мне много народу (студенток вроде всё) пришло встречать выздоровевшего (это, видно, после вчерашнего семинара с аспирантами мотив) и щебечут; Берта же, не в курсе, одураченная и обиженная: ни при чем, значит, — уходит с авоськами

Потом лифт привозит меня в пустую новую квартиру, и из окна я вижу, как Берту заводят с авоськами в милицейский участок: подозревают, что больничные яблоки украла. И через несколько дней мы сидим за столом с едой с Бочаровыми и другими — и приносят «Новый мир», где уже памфлет Евтушенко на некоторую женщину (не называя фамилий), что вот ай-яй-яй! — на больничные яблоки покушалась. И дивимся: вот шустр пострел — за два дня успел и тиснулся

Это, конечно, полусны — не метафизические, подутренние, уже приземленные. Но и в них мотивы метафизические есть: явная бисексуальность: я — хочу быть женщиной и родить, т. е. вместить в себя и выродить; и в то же время я — в яме, т. е. хочу быть в женщине, т. е. как мужчина. Тут жажда быть не полом, не половиной, но целостным Адамом, андрогином, — но не за счет исчезновения libido, а за счет полного его развития в обе стороны — и как бы самосовокупления, вгрызания друг в друга обеих половинок (в обеих из которых я сам распределен), и так, через полное сладострастие и притяжение частей (сексов — секторов — в том числе и ребенка во мне) достигается — вершится восстановление целостного Человека. И второй мотив: кража и преследование; это я осуществляю в ипостаси Берты как родной сестры

Испражнение

А! Понял, отчего хорошо читать в то время, как великие свершения на толчке в клозете производишь. Вот я с утра сел без книжки и начал думать — и вот результат: снизу не идет. А почему? Потому что когда я думаю, я уже выделяю из себя силу, исхожу, испражняюсь — в воздух: в мыслильню бытия токи исходят. Земля и воздух во мне расходятся в разные стороны, в разные протоки: нет ни там, ни сям достаточного напора — оттого и запор. А вот когда я читаю, я погружаю в себя чужую мысль, наполняюсь, заглатываю воздух, и он, внедряясь, распирает мою формовку и выталкивает — испражняет — т. е. праздное пространство для себя выгадывает

Накануне мысли

6. III.67. Зачем я сажусь — всего на час с четвертью, что у меня есть, пока придется ехать — за молоком ребеночку? И все же надел телогрейку — свою униформу, мундир мышления, расчистил стол и на него, пустой, положил белые листы, глянул в окно на простор, дверь на балкон открыл, вслушиваюсь в птиц, вот вдохну — и мысли нет, а все равно пишу. Ничего не поделаешь: обряд, молитва утренняя моя. Писать я сел сейчас, хоть и мысли нет, да и боюсь, что придет: развить все равно не успею, а либо скомкаю, либо, если разойдусь и придется прерывать, — это уже будет стон и зарезание живого; уж лучше тогда мысль неродившаяся — как незачатый ребенок: хоть тоже убит (ведь мог бы существовать!), но не саднит душу, как вот этот, уже у которого ручки и ножки задвигались-закрутились, завыкидывались, и он гулюкать свое начал..

Так сел я просто ради того, чтоб огонек поддержать — хворосту подкинуть: инерцию писания, которая уж заглохать начинает — за дни переключения на нянечную жизнь. Вот уж и две зацепки для возможной мысли: ведь ей лишь бы зацепиться (как и при прописке), а там и устроится, для нее лиха беда начало, а там — сама пойдет, и понесет ее. Зацепки такие: ребеночек загулюкавший… — но уж это не зацепочка, а без днища, и в страхе я — уф! кружится голова! — пока отойду, чтоб не смущать дух и не соблазняться на мысль в эту прорву. Нет уж, есть маленькая зацепочка, подомашнее, попривычнее: поймал я себя на том, что написал: «уж лучше уж тогда» — и пришлось мне одно «уж» зачеркнуть, и я не знал, какое, и даже захотелось обое (хорошая старославянская форма двойственного числа) оставить. (А впрочем, предвижу уж, что и от «ребеночка» мне никуда не уйти, так что и с «уж» начав, где-нибудь, на каком-нибудь повороте, — в «ребеночка» вольюсь: как в лесу бывают такие развилки дорог, которые, чуешь, впереди сойдутся, так что все равно, по какой начать идти. И даже приятно и дух захватывает — на кривую полагаться, что вывезет: как вот позавчера, идя на семинар с аспирантами, о национальной еде [71] наметил говорить, и что ж? Положился на «кривую», и она вывела в вольную импровизацию всех: и умно было, и, главное, — живая непредвиденная мысль на глазах всех и умами всех зачиналась, рождалась, плутала, жила…). Так «уж». Что значит эта склонность — я знаю ее за собой — чуть ли не возле каждого слова ставить «уж»? Это слово-«паразит», но почему именно оно завелось (вошь, а не грибок)? — значит, среда для него во мне питательная. Слова-паразиты — в них вообще целые модусы мышления, настолько глубокие, что уже ушли с поверхности сознания в материнскую толщу безотчетного мышления и высказывания. Не выходит: не пойму, не поймаю мысли — нет напора…