Ничто человеческое...

Я поехал в Тулу. Выставка была уже закрыта — картины поместили в отделе европейской живописи, интересном и разнообразном; мебель тяжко покоилась в коридоре дирекции; остальное ушло пока в запасники. Я попросил директора — милую, интеллигентную женщину, поддерживавшую, как выяснилось в первые же минуты, с Гречениной душевно-деловые отношения в последние месяцы ее жизни, — показать мне завещание покойной дарительницы. Я бы с большей охотой почитал ее письма. Но писем не оказалось — Елена Васильевна, видимо, писать не любила. А вот завещаний было несколько. При первом беглом ознакомлении это удивляло — ведь в них назывались одни и те же картины, одни и те же вещи, но стоило перечитать, сопоставить, как делалось ясно, что не совсем одни и те же — все время добавлялось что-либо новое. В самых последних завещаниях это новое было настолько, что ли, малосущественным в сопоставлении с остальным — старинный веер или фарфоровая чашка, — что не верилось: неужели во имя этой невесомости переписывался, заново юридически оформлялся солидный документ?

Мне посчастливилось больше, чем журналисту, побывавшему тут до меня, когда самый осведомленный о Гречениной человек — директор музея была в отпуске. Она рассказала, что Елена Васильевна поражала ее каким-то высоким и торжественным отношением к коллекции: от бесценных картин до не имеющих, казалось бы, особой ценности мелочей. Она растворялась в коллекции, как можно раствориться в любимом человеке, и она ощущала ее живую, странную цельность, будто бы это и не вещи были, а судьба.

Но о судьбе самой Гречениной я, по сути, ничего нового не узнал. Хотя нет! Мне показали номер старого, дореволюционного русского журнала «Нива» 1912 года, а в нем портрет кисти известного в то время художника Н. Сергеева — я увидел красавицу в странной шляпе с заморским пером на горделиво-небрежно откинутой голове, с каким-то замкнутым, «роковым» и в то же время затаенно ожидающим чего-то, девически доверчивым лицом, вызывающим в памяти строки юной Ахматовой: «У меня есть улыбка одна: так, движенье чуть видное губ. Для тебя я ее берегу…»

Вернувшись в Москву, я узнал, что этот портрет Елены Васильевны в двенадцатом году был выставлен на Невском, в витрине одного из художественных салонов. Мне рассказал об этом человек, который стоял тогда перед этой витриной.

Судьба Елены Васильевны Гречениной открывалась мне не строго хронологически, в последовательном, четком соединении дат и событий, а в том живом беспорядке, который, наверное, естествен, когда пытаешься воскресить человеческую жизнь, наполовину забытую, наполовину ставшую легендой, в памяти тех, кто не забыл. По мере того как совершалось чудо воскрешения, эта жизнь вырисовывалась все более странной, даже, пожалуй, неправдоподобной, и не потому, что заключала в себе какие-то удивительные события (хотя и удивительные события были), а потому, что в одну судьбу были соединены судьбы, казалось бы, несоединимые, как собраны были в одном зале музея «Деревенский пейзаж» Давида Тенирса Младшего, японская ширма и орудия первобытных охотников. Я мог бы, конечно, сейчас выстроить эту жизнь четко хронологически, но мне хочется, чтобы читатель пережил со лигой поиск, может быть, самой труднодостижимой истины — истины о «неинтересной личности».

…В начале семидесятых годов один человек, старый-старый, но статный, даже изящный, как бывают изящны мужчины, работающие, невзирая на самый почтенный возраст, шел в старый московский переулок к одной старой-старой женщине, с которой он познакомился шестьдесят лет назад, когда они — московский студент-юрист и петербургская курсистка — оказались в одной «общеобразовательной экскурсии» в Италию (подобные экскурсии устраивало тогда некое научно-техническое общество). В старом московском переулке он бывал часто с тех пор, как старая женщина второй раз овдовела. По дороге ему виделось одно и то же: Венеция, толпа у собора, где только что кончилась служба, и восторг этой толпы, когда появились молодые русские, восторг непонятный, пока они не догадались, что, в сущности, он относится к одному человеку — к ней. «Bella donna! Bella donna! — восклицали восторженно итальянцы. — Bella donna!» Они аплодировали, жестикулировали, они танцевали от радости. И молодой человек, московский студент-юрист, видя, как шла она в расступающейся перед ней радостно-возбужденной толпе итальянцев, понял тогда, что девушка не просто хороша собой, а ослепительно красива, и разделил энтузиазм толпы.

…Теперь он медленно поднимался по лестнице старого московского дома, ему открывала старая-старая женщина, он заходил в большую комнату, на стенах которой висели портреты и пейзажи старых художников. Он садился в старое кресло, они пили чай из старых фарфоровых чашек, потом она устраивала небольшой концерт: записи старых итальянских певцов, Шаляпин, Собинов. Он узнавал в ней черты женщины на портрете, который остановил его на Невском в двенадцатом году, когда, тоскуя после Италии, он поехал из Москвы в Петербург и, идя к ней, увидел портрет раньше ее самой. Она посещала тогда курсы археологического института и работала машинисткой (большая небогатая семья) в департаменте железнодорожной отчетности. Замуж она вышла за петербургского студента-медика Успенского. Когда началась война, он уехал в действующую армию, в военно-полевой госпиталь. Она последовала за ним.

О человеческой жизни рассказывают не одни лишь более или менее туманные воспоминания или романтические портреты, но и неподкупно трезвый язык документов.

Но тогда она уже была не Успенской, а Гречениной. В восемнадцатом году ехала она к Успенскому в его госпиталь, ехала в военно-санитарном поезде, командовал которым человек с суровым лицом, военврач Валерий Александрович Греченин. Она не вышла на той станции, где ожидал ее муж, и больше никогда не видела его. Она поехала дальше с Гречениным и была с ним до его последнего часа, пока он через два десятилетия не умер в горах от сепсиса, стерев ногу и отнесясь к этому поначалу беспечно, совсем как в «Снегах Килиманджаро», хотя воспоминания их, когда они поняли, что он умирает, естественно, были иными, чем у героев Хемингуэя.

Валерий Александрович Греченин был альпинистом, коллекционером, книголюбом и меломаном, И Елена Васильевна разделила все его увлечения.

Однажды они нашли полотно художника XVIII века в сарае — им была покрыта поленница.