Воланд и Маргарита

Девять месяцев отделяют окончание романа от смерти его автора. Страх можно определить как «вынашивание» мастером зародыша его собственной смерти по окончании романа. Помимо «беременности» смертью мастер троекратно проходит испытания, чтобы соединиться в конце пути с Воландом.

Если тюрьма окончательно сломила его волю, то клиника Стравинского лишила всяких иллюзий. Мастер оказался полностью подвластен тому, кто руководил его действиями, – Воланду.

Число 3 имеет в контексте романа магический характер. Не только мастер проходит три ступени «посвящения» – приобщения к Воланду. Иван Бездомный тоже становится «учеником» за три дня, как это положено в практике тайных союзов.

Клиника Стравинского определенно связана с Воландом, который с иронией уверяет Ивана, что он в ней бывал, «и не раз» (с. 433), и лично знаком со Стравинским. («Жаль только, что я не удосужился спросить у профессора, что такое шизофрения. Так что вы уж сами узнайте это у него, Иван Николаевич!» (с. 433).) «Гениальный психиатр» (с. 552) не чурается общения с вездесущим «иностранцем». Может быть, именно поэтому его больница – не рядовое учреждение, а образцово-показательное: «Такого оборудования нет нигде и за границей» (с. 502). В этот своеобразный прообраз «вечного покоя», заслуженного мастером в конце романа, на некоторое время попадают все столкнувшиеся с дьяволом персонажи. Похоже, Воланд и впрямь управляет всем распорядком, если даже ничем не примечательный управдом Босой оказался в этом роскошном заведении. Все пациенты «избраны» Воландом, «восхищены» им до пределов клиники Стравинского.

Три убежища имели символическое значение в жизни мастера: подвальчик, тюрьма и сумасшедший дом. В подвальчике он реализовал творческий дар. В тюрьме – сломился окончательно и отказался от внешнего мира. Клиника помогла ему отречься от всяких стремлений. Последний, четвертый, приют – вне земли – дар сатаны.

В клинике мастер возненавидел свой роман – детище, погубившее его.

3. МАСТЕР И ЕГО РОМАН. ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПРОТИВНИКИ МАСТЕРА

У критиков, громивших роман мастера, не вызывал сомнения тот факт, что перед ними «апология Иисуса Христа» (с. 560), как выразился один рецензент, некто Ариман. О том, какие внутренние побуждения привели мастера к созданию произведения, в основу которого положен евангельский сюжет, в романе Булгакова не говорится. Тематика могла бы свидетельствовать о христианской направленности размышлений мастера, если бы Иешуа Га-Ноцри хотя бы раз был назван в романе Христом. Да и вообще главным героем романа мастер считает Пилата.

Что касается религиозности мастера, то и она не бесспорна. Да, мастер использует в романе Новый Завет, но только как канву, на которой вышивает совершенно другой узор. На протяжении всего булгаковского произведения мастер ни разу не говорит ни о Боге, ни о Христе и вообще не обнаруживает своих взглядов на христианство, однако после рассказа Ивана очень просто объясняет незадачливому поэту, кем был загадочный «иностранец». Существование сатаны для него неоспоримая реальность, и он так хорошо знаком с тем, кого описывает Иван, словно не однажды встречался с ним и досконально изучил его внешность. Более того, «московское» имя сатаны ему известно наперед, без всяких подсказок. Впрочем, это тайное знание не свидетельствует еще о личном знакомстве мастера с Воландом.

Некоторые исследователи «Мастера и Маргариты» склонны считать мастера дуалистом (И. Бэлза), некоторые – философом типа Григория Сковороды (И. Галинская), некоторые – творческой личностью, впавшей в «прелесть» и заключившей союз с дьяволом в обмен на творческую реализацию (Фаустова тема) (Б. Гаспаров). В последнем случае встает вопрос: а был ли мастер настолько религиозен, чтобы усомниться в Боге и обратиться к дьяволу? Или само наличие дьявола уже предполагает, что когда-то мастер верил в Бога?

Факт остается фактом: мастер написал свое единственное произведение, чрезвычайно заинтересовавшее мир темных сил во главе с Воландом, который дал роману высокую оценку: он подтвердил Берлиозу и Ивану Бездомному, что все, о чем они услышали на Патриарших, происходило «в действительности именно так», как в этом рассказе, сиречь в главе из произведения мастера. В общем, если следовать уверениям Воланда, это глубоко реалистический роман, то есть правда, что с христианских позиций значит одно – ложь, ибо дьявол, как известно, отец лжи.

Тема этого рокового романа являлась для мастера чем-то само собой разумеющимся. Он считает вопрос редактора о том, кто надоумил его писать, «совсем идиотским» (с. 559). Хотя следует признать, что на фоне повсеместной антирелигиозной пропаганды в вопросе редактора был свой резон. Создается впечатление, что мастер родился только затем, чтобы написать свой роман, и эта предопределенность ему хорошо известна.

Само произведение носит на первый взгляд характер вольного пересказа о страстях Иисуса Христа. Засвидетельствованная сатаной как «очевидцем» событий совершенная «правдивость» повествования невольно противопоставляет роман мастера всей канонической (четыре Евангелия: от Матфея, от Марка, от Луки, от Иоанна) литературе и литературе апокрифической («Евангелие детства», «Евангелие от Никодима», «Евангелие от Фомы» и др.).

Из двух научных направлений – мифологического и исторического [4] – роман мастера близок ко второму, однако элемент чудесного (исцеление гемикрании у Понтия Пилата, страшная гроза в момент смерти Иешуа, предсказанная им, предчувствие Пилатом наступившего бессмертия – правда, «неизвестно чьего») не позволяет назвать его сочинение сугубо историческим и рационалистическим. Тем более что Воланд, подтверждающий версию мастера, этим подтверждением выводит роман за пределы исследований (среди них были и написанные в близкой к художественному изложению форме – например, «Жизнь Иисуса» Э. Ренана) и сводит его к «прозрению», мистическому откровению.

Очевидец Воланд так подтверждает свою версию: «Дело в том... что я лично присутствовал при всем этом. И на балконе был у Понтия Пилата, и в саду, когда он с Каифой разговаривал, и на помосте, но только тайно, инкогнито, так сказать...» (с. 460). Это заявление – ответ на реплику образованного Берлиоза: «Ваш рассказ чрезвычайно интересен, профессор, хотя он и совершенно не совпадает с евангельскими рассказами». Воланд с усмешкой парирует замечание Берлиоза: «Помилуйте... уж кто-кто, а вы-то должны знать, что ровно ничего из того, что написано в евангелиях, не происходило на самом деле никогда...» (с. 459).

Получается, что московский историк – единственный человек, знающий правду о дне 14 нисана и страшной казни. Второй ведающий – сатана. Более того, мастеру известно, что Воланд и впрямь принимал участие в ершалаимских событиях: «Ваш собеседник был и у Пилата», – говорит он Ивану. Мастер и тайный свидетель мистически связаны. Эта связь, ставящая мастера в ряд очевидцев, точнее делающая его «правдивым повествователем», предполагает наличие творческого союза. Знание Воланда первично, он настаивает на своем «инкогнито». Знание мастера вторично: он «угадал» версию, поданную ему Воландом, и «евангелие от мастера» в конечном итоге становится «евангелием от Воланда». О том, как состоялся творческий союз с сатаной, мастер не говорит, Булгаков же отмечает, что мастер «сочинял то, чего никогда не видел, но о чем наверно знал, что оно было» (с. 782). Особый характер знания и союз с Воландом явно выводят сочинение мастера за пределы творческой фантазии. Надо полагать, что Воланд согласен не только с первой частью романа «о Понтии Пилате». Все три части произведения мастера преподносятся читателю не совсем обычным путем. О первой части мы говорили; вторая явилась Ивану Бездомному во сне, третью часть Маргарита читает в рукописи, таинственно доставленной тем же Воландом из иного измерения.

Воланд, прямо начавший повествование о Пилате, косвенно участвует в демонстрации читателю заключительных глав. Утверждение Воланда об «истинности» этой версии, с одной стороны, служит Булгакову чисто литературным приемом максимального приближения к читателю событий «романа в романе», а с другой – намекает на возможность существования глубинных смысловых пластов.