От Монмартра до Латинского квартала

Ах, как весело жить, любуясь на то, что делается на свете, и констатируя, что в сущности известным кругам, чтобы развлекаться, достаточно собственной глупости! Если бы не Жан Кокто, кто бы поверил, что кубизм способен очаровать снобов! А между тем мы видим, что он их околдовал, и этот поэт — вышедший из Ростана— ныне блистает в роли деятеля искусства, в роли какого-то «предтечи» или чего-то в этом роде. Раздушенный теоретик, изобретатель загадок и ребусов, — любимец старых дам и юнцов. Человек способный, что и говорить.

Вот кто весьма забавлял Гильома и ни капли его не возмущал! Плечи его не гнутся под тяжестью земного шара, того самого, что заставлял некогда сгибаться Атласа и наполовину раздавил его. Или, быть может, земной шар теперь уже не тот? Быть может, он — полый, и им так же легко вертеть, как теми целлулоидовыми шарами, которыми играют дети? В этом нет ничего невозможного. Зернышки внутри его гремят почти как бубенчики, и, куда дует ветер, туда катился и он, к развлечению зевак, пришедших поглазеть на изумительные трюки акробата. Всмотритесь в него: он хихикает и гримасничает во время своих фокусов и дрожит от страха, боясь, что его освищут. Всякий раз, как трюк удается, это — чудо. А когда шар падает на землю, наш акробатик, вместо того, чтобы провозгласить, как его славный учитель Гильом: «В конце концов я перестал бояться обманов», топает ногой, сердится и плачет заранее приготовленными слезами, такими же пустыми, как и его шар.

Нет, мне милее Аполлинэр с его обманами и заблуждениями. Аполлинэр по крайней мере был истинный поэт, писатель, достойный этого имени, человек выдающийся, удивительный.

Если он, ведомый своей любовью к искусству, и сбился с пути, то во всяком случае он не делал себе на этом карьеру. Я видел в конце войны, каким тяжелым и неблагодарным трудом он снискивал себе пропитание. Бедный Гильом Аполлинэр! Он оставался на посту, борясь до последней минуты, отдавая себя целиком, выбиваясь из сил. Подобно Мореасу, восклицавшему на смертном одре: «Классики и романтики — все это ерунда!», Аполлинэр всей своей жизнью заслужил право быть авторитетом, к слову которого относятся с вниманием и почтением. Если некоторые изменили его памяти и систематически его эксплуатировали, считая, что они действуют в его интересах, — что же, тем хуже для них! Предоставим им самим оценить свою роль по достоинству! Аполлинэр открывал иные пути: нас, знающих это, еще много. Поэтому мы не станем разыскивать то, что еще, может быть, сохранилось от него в кабачках, дорогих сердцу Жана Кокто. На Монпарнасе — вот где еще витает его дух! Вот где мы его найдем!

Монпарнас — это вторая родина Аполлинэра. Он первый открыл его и привел нас к Бати. Его повсюду хорошо принимали в этих местах, кишевших пестрой смесью рас. Его присутствие в этом водовороте создало священный союз артистов, как бы фиксировало и выкристаллизовало его.

Речи Гильома давали внимавшей ему толпе поэтов и художников форум для выражения их собственных мыслей и чувств. Им казалось, что они слушают самих себя. Селясь всегда по соседству со своим кузеном Полем Фором, излюбленными местами которого были длинный «Буль-Миш» (бульвар Сен-Мишель), Бюллье, Люксембургский сад и «Closerie des Lilas», Гильом раньше, чем мы успели оглянуться, расширил границы своего района от кафе «Двух обезьян», где некогда Джерри пожаловал его орденом «Простофили», до улицы де-Ренн и того места, где бульвар Распайль скрещивается с бульваром Монпарнас. Не довел ли он уже тогда своих разведок до Плезанс, где жил таможенный чиновник Руссо, и не была ли уютная улица Веселья некоторое время его главной резиденцией? В ту эпоху в числе его почитателей был и Мореас, — Мореас, царивший в «Halles» и «Вашет» и ничего не понимавший в этом новом умонастроении, но вынужденный признать его. Гильом затрагивал все области искусства; живопись и поэзия, как два благороднейших цветка, украшали его картонную корону, и, так как он был страшным кутилой, то в любое время вы могли найти его в кругу его свиты, оравшей: «Король пьет! Король пьет!» и протягивавшей свои стаканы, чтобы чокнуться с ним.

Кабачок «Маркизские острова» не был кабачком обычного типа. Он находился в ближайшем соседстве с полицейским комиссариатом, где поэт Райно выступал в защиту своих товарищей. Собиравшаяся в этом кабачке компания из начинающих художников, девчонок, натурщиц и сутенеров бывала до крайности польщена тем, что Гильом оказывает ей честь своим присутствием, и слушала его с открытым ртом, увлеченная блестящим его красноречием, когда он прославлял гений великого «таможенного чиновника».

Между тем, насколько я помню, Диноайе де-Сегонзак, Люк-Аль-берт Моро, Модильяни, все настоящие артисты, пользовались очень небольшим авторитетом у публики, посещавшей «вторники» в кафе Флоры. Первые двое успели с тех пор пробить себе дорогу. Модильяни уже нет в живых, но и он с течением времени занял то большое место, какое ему принадлежало по праву среди артистов его поколения.

XV

Как тяжело мне снова вызывать на этих страницах призрак нищеты, в которой до самой смерти бился несчастный Модильяни (или, как мы его называли, «Моди»)! Он жил сначала на Монмартре, потом его видели в «Ротонде» вечно рисующим в своей записной книжке, страницы которой он комкал и вырывал. Один купец поверил в его талант, сделал попытку «пустить его в ход», но это скоро ему наскучило, и он расторг договор. Да простится ему! Моди скитался в негостеприимном, чужом ему Париже, без денег, без надежд, с красным шарфом на шее, который должен был заменять ему пальто зимою, — и смеялся над небом и людьми как доведенный до отчаяния ребенок. Он боролся как мог. Он согласился, чтобы другой торгаш запер его в какой-то погреб, долженствовавший служить ему ателье, и в обмен на все, что он успевал нарисовать за день, давал ему вечером несколько франков, да еще частенько при-этом брюзжал и бранился. Злой рок тяготел над этим благородным юношей. Он был красив, но алкоголь и невзгоды скоро уничтожили его красоту. Он был умен и интеллигентен, — и грубые животные сумели использовать эти его качества; он был горд и вместе с тем очень мягок, любил свое искусство, служил ему, предавался ему со страстью, а жизнь унижала его и издевалась, заставляла всякими способами искупать свою смелую веру в то, что художник должен жить лишь для своего призвания.

— Ты должна кормить художников, — сказал он однажды на улице «Кампань-Премьер» здоровенной итальянке, хозяйке трактира, где он обедал.

— А почему это я обязана их кормить?

— Потому, — отвечал Модильяни, — что художник не может зарабатывать себе на хлеб. Он рисует… а все остальное? Ба! Что нам до него? Посмотри!..

И, сделав в несколько минут замечательный набросок на стене, спросил со смехом:

— А это ты любишь? Нравится, а?

— Ну, ладно, садись и ешь, — смилостивилась наконец добрая женщина.

Посетители этой харчевни, каменщики, матросы в белых рубашках, молча рассаживавшиеся на скамьях, потеснились, чтобы дать место художнику. Они несколько стеснялись его, но находили, что он совершенно прав.

В течение многих лет, голодая, но выпивая, потому что всегда находится друг, который угостит стаканчиком, Модильяни влачил плачевное существование. Женщины, на которых производила сильное впечатление его замечательная красота, очень быстро в него влюблялись. То были большей частью иностранки или совсем простые девушки. Но Моди бросал их раньше, чем они успевали его привязать к себе. Он рвал все, что ему казалось цепью, и продолжал таскаться, пьяный, по кабакам. Я не раз встречал его там по вечерам, неизменно с карандашом в руке. Это был брюнет, итальянское происхождение которого сказывалось в его страсти к бесконечным спорам, к политике, к искусству и… к вермуту. Его бархатный, потертый на швах костюм, шляпа с большими полями, шелковый шейный платочек, живость его восклицаний, произносимых громким голосом, его смех, при первых же раскатах переходивший в кашель, — привлекали всеобщее внимание. Но Модильяни это было решительно все равно. В нем не было ни капли тщеславия и мелочного самолюбия. И, когда, огорченные его ужасной нищетой, мы делали осторожные попытки предложить ему помощь, он не принимал ее только потому, что весьма легко относился к лишениям и невзгодам своей жизни.