История русского романа. Том 1

Искренно — молодые — сочетание само по себе странное, но вполне закономерное в свете того исторического смысла, который Герцен придает всем явлениям, в том числе биологическим.

Старость, вернее, старчество и юность противопоставлены в первой части «Былого и дум» не биологически, не по возрастному признаку. Дело не в том, что Иван Алексеевич Яковлев стар, а в том, что он носитель идеи старчества, отживания, умирания. Он принципиально стар и принципиально болен. Здоровье ему противно. Юность — это движение вперед, это любовь, это революция. Начиная с шестой главы («Московский университет»), автобиография Герцена неотделима от истории русской культуры, русской общественной мысли. Становление героя сливается с политическим воспитанием русской молодежи. Юность — это теперь юность поколения. И здесь уже совершенно ясно, что Герцен трактует юность как исторически сложившийся стиль поведения определенных общественных групп в определенную эпоху. «Я считаю большим несчастием положение народа, которого молодое поколение не имеет юности,… одной молодости на это недостаточно» (151). Молодость в данном контексте понятие физиологическое, юность — историческое, даже политическое. Политический подтекст окончательно раскрывается рассуждением о том, что Великая французская революция «была сделана молодыми людьми», но что «последние юноши Франции были сен — симонисты и фаланга» (151). Так наглядно рождается исторический и идеологический смысл качеств, казалось бы, столь «внеисторических», как живость, резвость, стремительность, удобовпечатлительность и пр.

В пятой части противопоставление положительного героя отрицательному (Гервегу) выразилось также противопоставлением психической извращенности, надрыва душевному здоровью, идеалу нормального поведения: «Может, непринужденная истинность, излишняя самонадеянность и здоровая простота моего поведения, laisser aller [874] — происходило тоже от самолюбия, может быть, я им накликал беды на свою голову, но оно так… С крепкими мышцами и нервами я стоял независимо и самобытно и был готов горячо подать другому руку — но сам не просил, как милостыни, ни помощи, Ни опоры» (X, 251).

Герой «Былого и дум» несет ответственность за русскую культуру и русскую революцию; уже потому от него должно быть отстранено всё сомнительное, бросающее тень. Он не должен быть ни унижен, ни виновен.

Касаясь в вятских письмах к невесте своих отношений с П. П. Медведевой, Герцен каялся и жестоко себя обвинял. В «Былом и думах» он только вскользь говорит о «жалкой слабости», с которой он «длил полу- ложь» (VIII, 349), о том, что он «доломал» существование Р. (этим инициалом обозначена в «Былом и думах» Медведева). И за всем этим стоит уверенность в том, что иначе нельзя было поступить, выбирая между преходящим увлечением и великой любовью.

Аналогичное соотношение между текстом «Былого и дум» и документом, современным изображаемым событиям, — в главе двадцать восьмой, где рассказано о семейном конфликте 1842–1843 годов. В дневнике 1843 года Герцен с чрезвычайной суровостью упрекает себя за мимолетное увлечение, оскорбившее его жену. В «Былом и думах» этот эпизод полемически обращен против лицемерной официальной морали, против религиозно — аскетических воззрений, надломивших сознание женщины.

Наивно было бы полагать, что моральная требовательность Герцена в 50–х годах понизилась по сравнению с 40–ми или 30–ми годами. В своей жизненной практике Герцен никогда не уклонялся от полноты моральной ответственности. Но перед Герценом, автором «Былого и дум», стояла особая задача. Он не столько углублялся в «частные» подробности своей и чужой душевной жизни, сколько стремился показать становление революционера, человека нового мира. По сравнению с дневником в «Былом и думах» изменилась оценочная окраска, потому что семейный конфликт 1843 года из плана психологического переключен в план исторический и философский, в план борьбы с «христианскими призраками» старого мира. Тем самым морально — психологическая проблема вины отступила на задний план.

В оценке эпизода с Медведевой и эпизода с горничной Катериной Герцен верен себе. Утопический социалист, с юности воспринявший сен — симонистское «оправдание плоти», учение Фурье о страстях, он не может признать злом ни страсть, ни наслаждение. Но злом является ложь, унижающая, ограничивающая человека, злом является страдание, причиненное другому, нанесенная ему обида. Такова в «Былом и думах» историческая логика герценовских моральных оценок и самооценок.

Вне исходной исторической концепции «Былого и дум» невозможно было бы то противопоставление Герцена и Гервега, на котором строится пятая часть, рассказ о семейной драме; невозможно было бы столь необходимое Герцену моральное осуждение Гервега. В чем виноват Гервег? в эгоизме? — но Герцен, как все революционные демократы 40–60–х годов, упорно отстаивал «высокий» эгоизм против ханжеской официальной и религиозно — аскетической морали; в необузданности страстей и жажде наслаждений? — но Герцен признал за человеком право на наслаждение; в том, что он обманывал друга? — но эгу ложь и обман разделяла с Гер- вегом Наталья Александровна, положительная героиня «Былого и дум». И всё же в рассказе о семейной драме Герцен точно прокладывает границу между добром и злом, потому что он превращает ее в историческую границу между старым и новым миром.

Герцен вспоминает прочитанный в юности французский роман «Арминий»:

«Все мы знаем из истории первых веков встречу и столкновение двух разных миров: одного — старого, классического, образованного, но растленного и отжившего, другого — дикого, как зверь лесной, но полного дремлющих сил и хаотического беспорядка стремлений, т. е. знаем официальную, газетную сторону этой встречи, а не ту, которая совершалась по мелочи, в тиши домашней жизни. Мы знаем гуртовые события, а не судьбы лиц, находившихся в прямой зависимости от них и в которых без видимого шума ломались жизни и гибли в столкновениях. Кровь заменялась слезами, опустошенные города — разрушенными семьями, поля сражений — забытыми могилами. Автор „Арминия“… попытался воспроизвести эту встречу двух миров у семейного очага: одного, идущего из леса в историю, другого, идущего из истории в гроб…, "мне не приходило в мысль, что и я попаду в такое же столкновение, что и мой очаг опустеет, раздавленный при встрече двух мировых колей истории» (X, 238).

Участников семейной драмы Герцен превращает в представителей двух исторических формаций — молодой России и буржуазного Запада… Именно этим, а не запретами и предписаниями имеющей хождение морали, определяется виновность одного и правота другого.

В «Былом и думах» самоутверждение никогда не превращается в самолюбование, потому что оно направлено не на человека, как замкнутую в себе величину, но на деятеля, на историческую функцию человека.

«Былое и думы» — эпопея, вместившая в свои рамки Россию и Запад, идейную борьбу 30–60–х годов, философские раздумья и быт, историю общественной мысли и интимные переживания человека. Все элементы этой книги в их внутренней логике и целеустремленности организованы единой философской, политической, исторической мыслью, мыслью русского просветителя и революционера; и эта отчетливая идейная структура является в то же время художественным построением, отнюдь не тождественным роману, но граничащим с проблематикой, с задачами реалистического романа XIX века.

От автобиографической эпопеи Герцена тянутся многочисленные нити к современной Герцену и позднейшей литературе. С одной стороны, эти нити тянутся к «Прологу» Н. Г. Чернышевского, где также сталкиваются материал собственной биографии, осмысленной на фоне общественно — политической борьбы эпохи, и художественный вымысел (хотя соотношение их здесь принципиально иное). С другой стороны, от «Былого и дум» тянется линия исторической преемственности к многочисленным автобиографическим повествованиям русских революционеров — народовольцев (от «Записок революционера» П. А. Кропоткина до воспоминаний Н. А. Морозова, В. Н. Фигнер и др.), к «Истории моего современника» В. Г. Короленко, к автобиографической трилогии Максима Горького. Таким образом, художественный метод «Былого и дум», созданный Герценом образ передового русского человека, умственные искания которого изображаются на широком фоне общественной жизни и идейной борьбы эпохи, подготовили многие внешне непохожие друг на друга и в то же время органически связанные между собой явления русской литературы.