Обратный перевод

Я думаю, что хорошо бы нам осенью 1994 года, если все будет хорошо, начать такой курс, и он бы занял у нас весь зимний сезон 1994–1995 годов. Надо попробовать это сделать. Главные тексты нам с вами доступны, потому что греческие трагики переведены, о них существует большая литература; те переводы, которые я вам называл, они сами принадлежат русской культуре (Софокл в nfep. Зелинского) и они произведены тем психологизмом XX века, который, конечно, видел греческую культуру только под определенным углом зрения, находя в ней прежде всего родственное себе. Зелинский и Анненский творили как бы изнутри той психологической ситуации, то есть находились как бы в конце того этапа новой европейской культурной истории, начала которой в музыке обозначились «Тристаном» Вагнера, уж мимо которого не пройдешь,

Я бы не хотел начинать этот курс прямо с февраля будущего года, потому что тут нужна какая-то внутренняя подготовка и, главным образом, какая-то цезура, потому что если наши планы совершенно не осуществятся, тем не менее такая подготовка не пройдет даром. Хорошо бы почитать тексты, хорошо бы почитать историю античной литературы Тройского [82], а что касается Фридриха Ницше, то это, наверное, не самое главное, мы же этим и будем заниматься. Дело в том, что по-русски существует несколько изданий Ницше, которые настолько различаются по своему качеству, что ревизовать их все невозможно. Тот двухтомник, который вышел в «Философском наследии» и два раза уже был издан, есть лучшее на сегодняшний день издание Ницше [83]. В него попало примерно две трети текстов Ницше, опубликованных самим автором. Это много, но эти тексты все-таки разного качества. По отношению ко всему материалу это нечто производное. Девятнадцатый век очень богат разными культурными явлениями; слишком богат, может быть, слишком уж их много, мы не можем охватить все. И в XIX веке Ницше немножко теряется в таком богатстве, в этом нет ничего странного. Однако, теряясь в этом богатстве, он все-таки произносит что-то свое, не до конца разгаданное и прочитанное, и безусловно относится к наиболее оригинальным мыслителям XIX века. Наряду с этим он обладает неким качеством предельной откровенности и бесстрашного выговаривания того, чуо европейская культура до поры до времени пыталась скрыть от себя и имела даже некоторые права на это. Что же касается его произведения «Рождение трагедии из духа музыки», то это одновременно последняя его филологическая и первая зрелая философская работа. Откуда следует, что это не совсем филология и не совсем философия, а нечто, находящееся на зыбком переходе от одного к другому: вообще произведение очень зыбкое, неустойчивое, полное музыкальных переживаний, полное ощущений — непосредственных, слуховых — музыки, которую он любил; произведение, которое даже в форме своей, в своем изложении несет на себе печать этих непосредственных впечатлений. Произведение это одновременно капитальное и легкомысленное до крайности, фундаментальное — и поверхностное, как это бывает иногда, и такое, мимо которого совершенно невозможно пройти — и абсолютно внутренне несостоятельное. Что тоже бывает.

Это живое собрание парадоксов, стоящее под знаком, под которым сам философ решил поставить это произведение — под знаком Прометея. А что это значит — об этом уже с йамого начала можно думать. Он ставит себя под знак Прометея, а значит, попадает в область многовековой истории этого символа, той истории, которая для нас представлена и Скрябиным, и многими другими произведениями, а скрябинский Прометей находится в некоторой опосредованной зависимости от Ницше и т. д., и т. д. И безбрежность начинается отсюда, как начинается она с любого места культурной истории, если начать в него вкапываться… Если по-настоящему копать, то, куда бы мы ни стали вкапываться, вся история европейской культуры обязательно будет затронута…

12 ноября 1994 г

150 лет исполнилось в этом году Ницше и Римскому-Корсакову. Римский-Корсаков старше Ницше примерно на полгода. И тем не менее, конференции состоялись — на этой неделе [84]. Это очень большие события… Вообще, поминать великих людей надо, и делать это достаточно обстоятельно и с любовью… Тогда жизнь наша украшается, и я могу сказать, что эта неделя была по-настоящему украшена вот этими двумя конференциями. На конференциях как-то мысль людей напрягается и они стараются дать самое лучшее, на что они способны. <…>

А что касается Николая Андреевича Римского-Корсакова, то это один из музыкантов, который для нас с вами необъятен, и это означает, что всю жизнь в него можно погружаться, как в великую стихию, которая, тем не менее, шире каждого из нас, и каждый из нас не в силах охватить это все целиком, а может только двигаться к какой-то части, более нам доступной. Но для того чтобы это осуществилось, нужно прежде всего понять, что это великая проблема и огромная тема, а мы иногда этого не чувствуем, особенно когда речь идет о русских музыкантах. Потому что нам кажется почему-то, что они настолько где-то здесь, рядом с нами находятся, что даже, может быть, это и неинтересно… В конце концов, по радио даже иногда играют, и значит, это звучит для всех, и значит, здесь нет ни сложности, ни загадки. А на самом деле ситуация обратная: ничего не известно, ничто никем не понято и надо снова входить в этот мир, который становится все менее и менее известным, все менее и менее знакомым. Надо преодолеть инерцию отношения к этим вещам, как к заведомо известным, и понять, что они удаляются от нас… Все, что относится к XIX веку, от нас стремительно удаляется — не по нашей вине только, но по логике вещей, которую мы и пытаемся выяснять на этих занятиях. Она есть, и ничего с этим поделать невозможно. С одной стороны, мы привязаны к XIX веку всеми привычками слушания, чтения даже, восприятие всего сложилось в XIX веке. На некоторой глубине нас держит XIX век — из-за этого мы плохо понимаем, что было в другие века. Но одновременно тот же XIX век от нас стремительно уходит, и мы перестаем его понимать, И вдруг оказывается — все больше и больше — что самый неизвестный век в истории культуры — это XIX век, хотя о нем написано (по истории культуры) столько книг, что вот в эту комнату они бы все не вошли. И тем не менее, это самый неизвестный век, он требует самого активного отношения к себе, большой любви и интереса. Если не будет этого, то наша реальная связь с историей культуры — через искусство — будет становиться все более и более отвлеченной.

Одна из самых великих сил, которые приводят в состояние активности наше сознание — и вообще, все человеческое сознание, — это стремление к «иному». То есть «иное» — это не какая-то эстетическая категория, причем заумная и философски-отвлеченная, а это реальная сила, которая действует в самой жизни. Нам все время хочется «иного», и это «иное» на каждом новом витке, на каждом новом этапе самоосоз-нания культуры в свою очередь… тоже «иное». Вот это тяготение к «иному» определяет все в истории культуры. Начиная с таких неподъемных, громоздких, страшных и трагических вещей, как человеческие утопии, то есть представлений о мире, который был бы совершенно иным, чем наша человеческая реальность. Это сила, которую невозможно устранить. Можно писать в газетах и журналах, что все утопии провалились, что, вот, коммунистическая утопия провалилась и всем нам надо забыть об утопиях и стать какими-то особыми реалистами и жить сегодняшним днем, а не будущим — но это непосильная для человека задача. Он все равно будет жить будущим, а будущее будет осмысляться внутренне как «иное» по сравнению с тем, что есть сегодняшний день. И мы все равно с вами живем будущим, несмотря на то, что не знаем, что будет завтра, и несмотря на то, что нам никто не может сказать, куда мы идем. Мы не знаем этого. Мы не знаем даже программы правительства (которое её тем не менее выполняет), но это пустяки по сравнению с тем, что мы вйобще не знаем, что будет завтра, послезавтра и так далее… Несмотря на это, внутри каждого из нас и завтра и послезавтра существует как некое неосознаваемое до конца, не формулируемое в ясном виде представление о том, чего мы хотим. И мы живем по логике этих представляемых нами вещей, нам не ясных вещей.