Заметки о мифопоэтике "Грозы".

Позволю себе обратить внимание также на «акустические» свойства Калинова. Такие непохожие друг на друга персонажи, как Феклуша и Кулигин, говорят о тишине, царящей в этом городе, причем оба они воспринимают эту тишину положительно. Иное дело, что просветитель Кулигин воспринимает тишину как состояние природы, появляющееся в противовес городской суете, слишком бурной общественной жизни. В Калинове эта «общественная жизнь» чаще всего сводится к ругани и препирательствам купцов и их служащих или «старших» и их подопечных, что время от времени нарушает блаженную тишину города. Иное нарушение тишины — это песни, которые поют Кудряш и Варвара; они под стать природе и ее воображаемому лиризму. Феклуша же, по всей видимости, понимает слово «тишина», как понимали его в XVII веке: «тихий», «тишайший» означало состояние, противоположное мятежу, олицетворявшее мир, порядок, согласно старинной формуле «тишина и покой», которая символизировала благоустроенное и благоденствующее государство [10]. Тихий Калинов — это и акустически «красивый», и косный, неподвижный город.

Интереснейшие пространственные метафоры связаны с диалектикой простора и тесноты.

Немецкие и французские города тесны, итальянские и испанские еще теснее; на их улицах не встретишь ни травинки — всюду только серый камень, а улицы, площади и дворы напоминают жилые или парадные комнаты. Однако именно в таких городах человек почувствовал себя свободным вершителем собственной судьбы, возлагающим на себя ответственность за принятые решения. Механические часы, банк, биржа, кредит и разделение властей были изобретены тогда, когда в городском пространстве уже ничто не напоминало о древней зависимости от дикой природы, когда оно стало напоминать дом, а не большую хаотически застроенную поляну или лесистый берег реки с обрывом, на котором возвышаются постройки. Человек становится свободным (но не вольным, ибо вся его жизнь состоит из законных ограничений своеволия) в тесном пространстве, живущим по законам не природы, а только культуры.

Добрый же гений Калинова связан как раз с необъятными заволжскими просторами. Да и городской сад, улицы, овраги — все это куда как вольготное [11], а не тесное пространство. Зато тесны в Калинове дома — то главное для настоящего горожанина место, где он живет, спит и трудится. Причем тесны они по преимуществу не в физическом, а в нравственном отношении: домашний гнет «старших» невмоготу каждой мало-мальски даровитой и независимой натуре. Жизнь в доме Кабановых для Катерины — неволя: от свекрови ей «и дом-то опостылел; стены-то даже противны». А Кудряш ночью в овраге свистит и запевает: «Все домой, все домой! / А я домой не хочу»; «Гуляй, млада, до поры / До вечерней до зари!». И в самом деле: по улице гулять куда приятнее, вольготнее, чем сидеть дома, — и никому из героев «Грозы» невдомек, что жители европейских городов гуляют только по воскресеньям и только за городом (как во второй сцене «Фауста») или в публичном саду, который в Калинове даже есть, но что-то никто в нем и не гуляет.

Диалектической противоположностью неволи выступает в «Грозе» не свобода, а именно воля — экстремальная форма независимости личности от всех возможных разновидностей природных и общественных детерминантов [12]. Погулять «до поры» таким страстным и горячим натурам, как Катерина, явно мало: ей хочется полететь, как птица, стать подобной воз-духу — субстанции, в предельной степени лишенной пространственной и временной определенности. А безбрежные заволжские просторы манят, порождая в «горячих сердцах» сладкий утопический «беспредел». А что делать? «Ведь надобно же, чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти», — истинно говорил Мармеладов у Достоевского. Но ведь «куда-нибудь пойти» — это по-городскому «тесное», цивилизованное понятие, это не в дикое поле убежать, не в воздух взлететь и не в омут броситься, а найти себе место. В Калинове и в калиновском мире такого своего места нет [13] — существует лишь то место, которое уготовлено тебе и таким, как ты, в установленной веками государственной или патриархальной иерархии и о котором тебе постоянно напоминают власти и «старшие». И неспроста Дикой кричит на Бориса: «Мало тебе места-то?». И Борису, и Варваре, и Кудряшу, и Кулигину мало места в том беспредельном просторе, который они имеют счастье каждый день наблюдать с высокого берега Волги, но они — не горячие сердца, они примирятся с действительностью, ведь жить-то надо, и лишь Катерина выбирает мгновение воли, за которое платит жизнью, вечным проклятием и муками ада [14]. Дома «нет места», на улице можно лишь «погулять до поры»; дуб, который растет «среди равнины ровныя», — это психологический параллелизм с судьбою одинокого изгоя, лишенного корней [15]. Полет упоителен, но недолговечен и — нечеловечен, и потому единственно возможным выходом для горячего сердца оказывается дихотомия вечности: тело в могиле, а душа в преисподней или все-таки в небе [16].

Семантика полета, вольного парения в ничем не ограниченном бесформенном пространстве, играет важную роль в построении образа Катерины. Героиня мечтает быть птицей, бабочкой, но все это — метафоры души. Правда, не душа, а Дух Святой парит, где хочет, и именно Дух Святой, а не Сын Человеческий является основополагающей мистической категорией русской народной веры, полагающей безусловное превосходство духа над формой [1]. Но Катерина — женщина, и она живет не духом, а душою, которая располагается в области сердца [18]. Душе свойственно возноситься к небу, но подобный образ присутствует в «Грозе» всего раз — в знаменитом рассказе Катерины о том, как она любила ходить в церковь, и этот образ относится к идиллическому месту и времени, которого нет — по крайней мере, в калиновском мире. При этом о движении вверх речь вообще не заходит: наоборот, «в солнечный день из купола такой светлый столб вниз идет» (курсив мой. — В.Щ.). Сама же Катерина хочет просто полететь, а не полететь вверх, к небу. Быть может, это связано с тем, что русский человек модифицирует архетипическую оппозицию «верх — низ / sacrum — profanum» в горизонтальную пространственную дилемму «даль — близь» — и однажды, но только однажды, Катерина прыгнула в лодку и убежала из дому в даль; летать же в даль она также не думает.

Абсолютно преобладающим направлением движения в «Грозе» оказывается сверху вниз. Примеров очень много. Одна лишь Катерина, как верно замечает В. Мильдон, сориентирована снизу вверх, но и она — лишь изредка, в минуты вдохновенных душевных порывов, когда забывается, отвлекается от ниспосланного ей судьбою места. Уже при первом намеке на любовь к Борису Катерине кажется, точно она стоит над пропастью и что ее «кто-то туда толкает». Полусумасшедшая барыня предрекает омут и показывает тростью вниз, на Волгу. Катеринино «в окно выброшусь, в Волгу кинусь» — конкретизация предшествующих предвещаний и намеков; ключ от роковой калитки она тоже сперва хочет выбросить с обрыва в реку. Вполне понятно, что «вниз» в данном случае означает не только в воду, но и в огонь преисподней — «все в огне гореть будете неугасимом». Решившись на грех, Катерина медленно сходит по тропинке сверху вниз, покрытая большим белым платком, по всей видимости символизирующим саван. Одно из мечтаний Катерины — глядеть с неба на землю после смерти.

Но движение сверху вниз может означать не только смерть, но и унижение при жизни. При прощании с сыном Кабаниха жестом показывает в землю: «В ноги, в ноги!» Катерина должна сделать то же самое, а не виснуть на шее у Тихона: «Он тебе муж, глава! Аль порядку не знаешь? В ноги кланяйся!». Да и Дикой (не согрешишь — не покаешься, не покаешься — не спасешься) валяется в грязи у мужика в ногах. Таким образом, Островский посредством поэтики пространства передает не только архетипические представления о жизни, смерти и посмертном вознесении, но и устойчивые доминанты, издревле организующие русскую общественную жизнь. Иерархия в отношениях между «старшими» и «младшими», «главой» и «подчиненным», или, как говорит Дикой, «червяком», моделируется в виде вертикали, и именно эта вертикаль делает жизнь постылой, невыносимой [19]. Но ее противоположность — демократическая горизонталь — в условиях России, с ее слишком слабыми межрегиональными связями и полным отсутствием гражданского общества или хотя бы корпоративной солидарности, всегда была чревата хаосом и смутой, которые угрожали самому существованию страны [20]. Город Калинов, с его Дикими и Кабанихами, конечно, убийственен для свободной мысли и пылкого сердца, но это все-таки город, хоть полусредневековая, но цивилизация и организация, а за Волгой-то только великолепный простор, «сельский вид»…