История русского романа. Том 1

Проблема нового русского положительного деятеля решается в романе «Отцы и дети» в сюжетных рамках противопоставления двух поколений. «Еще в 1856 году, — писал Б. М. Эйхенбаум, — появилась повесть Л. Толстого „Два гусара“, бывшая своеобразным отражением темы о двух поколениях». [717] Интересно отметить, что в первоначальном варианте повесть имела характерное название «Отец и сын», впоследствии замененное по совету Некрасова. [718] Толстой разрабатывает, однако, названную тему лишь в морально — этическом плане, отдавая притом явное предпочтение старшему из своих героев. Совсем иная картина получилась в романе Тургенева. В основу расхождений между «отцами» и «детьми» здесь полагаются не столько морально — этические, сколько социальные, общественно — политические и мировоззренческие проблемы. Тема о двух поколениях, предопределяющая сюжет романа, в основном подсказана Тургеневу не традициями художественной литературы, а самой жизнью, и прежде всего той ожесточенной идеологической борьбой между либералами и демократами, которая велась в период подготовки и проведения крестьянской реформы и нашла такое широкое отражение в критике и публицистике. Вопрос о двух поколениях, т. е. о людях 40–х и 60–х годов, получил особую значимость в этой борьбе, так как был тесно связан с различными представлениями враждующих сторон о путях отмены крепо стного права: либералы ждали реформ свыше, демократы, надеясь на крестьянскую революцию, стремились подготовить и ускорить ее приход. В этих условиях та или иная оценка двух поколений зависела от ответа на вопрос, какая общественная сила в состоянии возглавить освободительное движение в России на новом историческом этапе.

Отрицательное отношение революционной демократии к «лишним людям» определилось не сразу. В 1856 году Чернышевский еще признавал заслуги людей этого типа, хотя уже и тогда относил их к прошлому. «Быть может, многие из нас, — писал он в рецензии на стихотворения Н. П. Огарева, — приготовлены теперь к тому, чтобы слышать другие речи, в которых слабее отзывалось бы мученье внутренней борьбы, в которых раньше и всевластнее являлся бы новый дух, изгоняющий Мефистофеля, — речи человека, который становится во главе исторического движения с свежими силами…». [719] «Время его (Рудина, — А. Б.) прошло», — констатировал Чернышевский, [720] и уже назрела необходимость видеть и слышать его преемников, которым не знаком разлад между словом и делом.

В этот период Чернышевский еще не обращал особого внимания и на существенные различия в мировоззрении людей 40–х годов. Все они характеризовались им как люди, близкие к кругу Белинского, как его идейные друзья, соратники или ученики. Но с 1858 года эти различия подчеркиваются Чернышевским очень резко. Статью «Русский человек на rendez‑vous» (1858), посвященную разбору тургеневской повести «Ася», Чернышевский начинает с заявления, что «все лица повести — люди из лучших между нами, очень образованные, чрезвычайно гуманные, проникнутые благороднейшим образом мыслей». [721] И здесь же критик настаивает на том, что подобная оценка этих лиц — лишь предубеждение, воспитанное традицией, что главный герой повести, «наш Ромео», при проверке оказывается «дряннее отъявленного негодяя». [722] Делая широкие, обобщающие выводы из анализа пассивного поведения тургеневского героя в любовной интриге, в которой «наш Ромео» позорным образом пасует, Чернышевский стремится доказать, что деятельность всех «лучших людей» русского дворянства сводится, в сущности, к трусливому отступлению перед обстоятельствами. Всего два года прошло с тех пор, как Чернышевский называл Рудиных и Бельтовых «своими учителями»; [723] теперь же он резко и решительно приравнивает их к «нашему Ромео». Такая крутая перемена в отношении Чернышевского к людям 40–х годов была продиктована суровым сознанием необходимости очень активного и притом безотлагательного вмешательства в общественную жизнь. Дело в том, что именно в 1858 году для революционной демократии стала вполне очевидной грабительская сущность подготовлявшейся крестьянской реформы. Нужно было помешать решению крестьянского вопроса в интересах господствующего класса. Но у людей 40–х годов, в целом одобрявших начинания правительства, эта идея не могла встретить сочувствия. Мало того, продолжая пользоваться большим влиянием в обществе, они тем самым мешали ее распространению. По этой причине обсуждение проблемы о новых и «лишних людях», начатое революционной демократией в сравнительно спокойном тоне, вскоре приобретает непримиримый характер, превращаясь в открытое разоблачение либерализма и призыв к борьбе с ним. «Всё сильней и сильней развивается в нас мысль, — писал Чернышевский, — что это мнение о нем (о «Ромео», как о «лучшем между нами», — А. Б.) — пустая мечта, мы чувствуем, что не долго уже останется нам находиться под ее влиянием; что есть люди лучше его…». [724]

Одновременно с воздвижением непроходимой преграды между либералами и демократами («мы не имеем чести быть его родственниками; между нашими семьями существовала даже нелюбовь»), Чернышевский намечает несколькими беглыми штрихами облик деятеля нового типа, который заменит либеральствующих «лишних людей». Это будет человек- стойкий в трудных обстоятельствах жизни, способный «принять высокое решение, смело сделать отважный шаг не по пробитой тропинке ежедневного моциона», стремящийся к действию для «общей пользы» именно там, где «нужна широкая решимость и благородный риск». [725]

Через некоторое время, в том же журнале «Атеней», в котором была напечатана упомянутая статья Чернышевского, появилась статья П. В. Анненкова «О литературном типе слабого человека», в которой проблема, выдвинутая Чернышевским, получила прямо противоположную трактовку. «Задачи, которые предстоит разрешить современности…, — писал Анненков, имея в виду, конечно, вопрос об отмене крепостного права, — все такого свойства, что могут быть хорошо разрешены одним честным, постоянным, упорным трудом сообща и нисколько не нуждаются в появлении чрезвычайных, исключительных, огромных личностей… Не от героев, не от доблестных мужей… ждем мы помощи и содействия, а от возможно большего количества добрых примеров». [726] Поведение «доблестных мужей», стремящихся к низвержению существующих порядков, Анненков недвусмысленно охарактеризовал как «лишенное моральной основы». «Чем более энергии» в таком человеке, «чем полнее обладает он высокими качествами духа, — утверждал Анненков, — тем скорее достигает пределов чудовищного, безобразного и нелепого в своих действиях». [727]

П. В. Анненков считал необходимой принадлежностью твердых характеров нравственную пустоту, эгоизм, примитивность мышления. Анализируя с этой точки зрения любовную историю в тургеневской повести «Ася», Анненков пришел к такому выводу: «… благословляйте судьбу, что встретились с слабым характером… Какой огромный, ужасающий урок могли бы вы получить, если бы той же судьбе вздумалось вас натолкнуть на русский „цельный“ характер… При тех же самых условиях слепой любви с одной стороны и мертвого чувства с другой — наш смелый человек пошел бы навстречу к вам при первых словах… Тут была для него победа, а победа, в чем бы она ни заключалась, составляет непреодолимую страсть грубых натур». [728] Свое отрицательное отношение к революционно — демократическим представлениям о типе положительного деятеля современности Анненков пытался подкрепить также указаниями на печальный опыт русской литературы по созданию «цельных характеров». До сих пор, утверждал он, все попытки крупнейших русских писателей в этом направлении не случайно приводили только к неутешительным результатам. Так, например, Островский, задавшийся такой целью, кончил тем, что «вывел ряд цельных характеров из купеческого звания… под именем „самодуров“». [729]