На языке улиц. Рассказы о петербургской фразеологии

В 1950-х годах в Ленинграде была популярна легенда о том, как один из этих знаменитых сторожевых львов однажды исчез со своего места в ограде дачи Безбородко. Будто бы он долго отсутствовал, а затем так же неожиданно появился. Если верить легенде, исчезнувший лев был обнаружен на чьей-то личной даче в одной из южных республик.

«Львиная ограда» перед особняком А. А. Безбородко. Современное фото

Между тем нет никаких оснований утверждать, что автором «Львиной ограды» был архитектор Николай Александрович Львов, хотя и есть документальные свидетельства того, что Львов помогал Кваренги в устройстве сада перед главным фасадом особняка. Скорее всего, рассматриваемая нами поговорка не более чем искрометная игра слов, основанная на абсолютном сходстве фамилии архитектора с названием хищного царственного животного, скульптурное изображение которого было необыкновенно популярным в эпоху петербургского классицизма.

В середине XIX века дача Безбородко принадлежала известному меценату Г. А. Кушелеву. Особняк в художественной и литературной среде Петербурга приобрел новое имя: «Кушелева дача», хотя вся местность вокруг продолжала именоваться «Безбородкиным садом». Недалеко от дачи, на пруду, ныне оказавшемся на закрытой заводской территории, до настоящего времени сохранился купальный павильон, предназначенный для самой государыни Екатерины II. Согласно преданиям, Екатерина по дороге к купальне любила останавливаться у своего любимца князя А. А. Безбородко.

Так, с отчаяньем бросаясь в спасительную самоиронию, в шутку называли друг друга истощенные голодом и больные дистрофией блокадники. Напомним, что шрот, или жмых, — это измельченные и обезжиренные семена масличных растений, идущих на корм животным. Плитки спрессованного жмыха считались в то время чуть ли не деликатесом. О куске свиной вырезки в наваристых довоенных щах уже давно было забыто. В блокадном городе было съедено все живое: собаки, кошки, голуби, воробьи. Оставались только крысы. Но в один прекрасный день они все покинули город. Ленинградцы с ужасом утверждали, что крысы, обладая недюжинным умом, ушли, потому что понимали, как сложится их судьба в голодном городе.

Еда становилась главным героем фольклора тех драматических дней. Удивительно, но, несмотря на чудовищный трагизм повседневного быта, мифология блокадного города сохранила неистребимый вкус к жизни, который особенно ощутим сейчас, по прошествии десятилетий: «Нет ли корочки на полочке, не с чем соль доесть?». Кашу, приготовленную из отрубей, блокадники называли «Кашей повалихой»; хвойный настой, изготовленный на спиртоводочном заводе — «Блокадным бальзамом»; тонкий кусок сырого эрзац-хлеба, смазанный легким слоем горчицы с солью, — «Блокадным пирожным»; капустные листы — «Хряпой».

Выдачей продовольственных пайков в блокадном Ленинграде распоряжался председатель Ленгорисполкома П. С. Попков. О пайках с горькой иронией говорили: «Получить попок». Но и таких пайков становилось все меньше и меньше. Раз в десять дней с разъяснением норм выдачи продуктов по ленинградскому радио выступал начальник управления торговли продовольственными товарами Андриенко. Каждое его выступление, которого с нетерпением и надеждой ожидали, ничего, кроме разочарования, не приносило. Очередная, как тогда говорили, «Симфония Андриенко» только раздражала голодных людей.

На глазах менялся смысл привычных понятий. Писатель И. Меттер вспоминает, что произнести зимой 1941 года: «Сто грамм» и ожидать, что тебя правильно поймут, было по меньшей мере глупо. На языке блокадников «Сто грамм» давно уже означало не привычную одноразовую меру водки, а стодвадцатипятиграммовый кусочек эрзац-хлеба, положенный по карточке.

С едой связаны и немногие, сохранившиеся в памяти блокадников анекдоты. Чаще всего это драгоценные образцы спасительной самоиронии. В холодной ленинградской квартире сидят, тесно прижавшись друг к другу, двое влюбленных. Молодой человек поглаживает колено подруги: «Хороша ты, душенька, но к мясу». В то время на всех фронтах Отечественной войны была хорошо известна армейская аббревиатура: «ППЖ». Все знали, что это «Походно-полевая жена». И только в блокадном Ленинграде этим сокращением называли суп в военторговской столовой. И расшифровывали аббревиатуру по-своему: «Прощай, Половая Жизнь».

Прозвище «Дистрофик» очень скоро стало известно не только в Ленинграде, но и далеко за его пределами. Эвакуированные из города блокадники, или, как их еще называли, «Выковыренные», вспоминают, что во многих населенных пунктах, куда они прибывали, как они сами выражались, «От своей блокады на чужой голод», были развешены лозунги: «Горячий привет ленинградцам-дистрофикам».

Журналист Лазарь Маграчев вспоминал, что некоторым категориям детей в самые голодные дни выдавали так называемое «УДП» — Усиленное Дополнительное Питание. Но и это не всегда помогало. С характерным блокадным сарказмом эту аббревиатуру расшифровывали: «Умрем Днем Позже». А в ответ придумали «УДР» — «Умрем Днем Раньше» — для тех, кто был лишен даже такого ничтожно маленького дополнительного пайка.

Появились далеко не единичные случаи каннибализма. До сих пор один из участков вблизи Михайловского замка в Петербурге называют «Людоедским кладбищем». На нем зарывали здесь же расстрелянных без суда и следствия ленинградцев, замеченных в этом страшном преступлении. По некоторым сведениям, их количество к концу блокады достигло чуть ли не 4 тысяч человек. На этом фоне чудовищным издевательством выглядело решение ленинградских властей к первомайским праздникам украсить витрины магазинов бутафорскими товарами — овощами, фруктами, кондитерскими и гастрономическими изделиями из пластмассы. Об этом петербуржцы узнали из записных книжек ленинградского школьного учителя Алексея Винокурова, недавно извлеченных из архивов КГБ и опубликованных. Он был расстрелян во время блокады за антисоветскую пропаганду. Такой пропагандой в то время считалось упоминание о подобных фактах даже в личных записях, хотя, как это следует из тех же записных книжек, люди открыто, с трудом скрывая неудовольствие, говорили об этом.

На улицах голодные ленинградцы обшаривали негнущимися пальцами карманы мертвецов в поисках спасительных и уже ненужных владельцу продовольственных карточек: «Умирать-то умирай, только карточки отдай». Они нужны были живым. Имеем ли мы моральное право с «высоты» нашей сытости осуждать истощенных и вконец ослабленных людей за это.

В 1974 году вблизи Смольного, на площади Пролетарской Диктатуры, которую в народе прозвали «Площадью круглых дураков» и «Диким кругом», закончилось строительство нового Дома политического Просвещения, известного в городском фольклоре 1970–1980-х годов как «Крысятник» и «Дом инфекции». Дом строился по проекту архитектора Д. С. Гольдгора. С появлением здания питерская мифология обогатилась новой топонимической конструкцией: «ДПП на ППД» (Дом Политического Просвещения на Площади Пролетарской Диктатуры). Остается добавить, что зданию присущи черты архитектурного стиля, характерного для 1970-х годов, который среди специалистов получил прозвище «Романовский» по фамилии первого секретаря Ленинградского обкома КПСС того времени Григория Васильевича Романова.

Эпоха тридцатилетнего царствования Николая I закончилась для России печально. Сокрушительное поражение в Крымской войне и последовавшая затем полная политическая изоляция требовали немедленного реформирования всего внутреннего устройства страны. Николай I это хорошо понимал, но ни сил, ни желания для этого у него уже не было. Чувствуя свою полную несостоятельность, он, если верить фольклору, выпросил у своего лейб-медика доктора Арендта склянку быстродействующего яда, взял с него слово о сохранении тайны и добровольно ушел из жизни. Реакция современников на смерть императора была полярно противоположной. Одни воспринимали его кончину как благо для страны, другие, напротив, считали, что Россия потеряла отца, благодетеля и заступника.