Классическая русская литература в свете Христовой правды

В первой части этого действительно серьезного человеческого документа, тем не менее, опубликована строфа из самых ранних стихов Шаховского, ещё Дмитрия Алексеевича, то есть до пострига (стихи относятся к маю 1922 года и они весьма характерны).

Хотя прекрасны дни былые

И ныне чужд родимый край,

Но ты молчи, моя Россия,

И голосов не подавай.

Пройдут года, ты скажешь слово,

Тобой рожденное в ночи,

Но на закате дня людского,

Ты, униженная, молчи.

Молчи и верь словам поэта:

Быстроизменчивы года,

Бывают ночи без рассвета,

Но без надежды никогда.

Эти стихи просятся на пародию; примерно такие стихи до недавнего времени подавались в Литературный институт при поступлении, потому что тем, кто ничего не может выжать из себя, отказывали с порога и не допускали до экзаменов. Стихи, так сказать, - пропуск для допуска.

Любопытно здесь то, что человек большого художественного вкуса цитирует эти стишата не иронически, а всерьез. Это и есть портрет менталитета, менталитета эйфории; Быстроизменчивы года – ясно, что это о том же, что, может быть, действительно есть надежда на благополучное возвращение и на то, что страницы истории будут перелистывать вспять, то есть, опять вернутся в свои же имения, в свои же дома.

Булгаков в рассказе “Ханский огонь” описывает нелегальное возвращение хозяина усадьбы, хозяина - в свой дом, где уже хозяйничают чужие люди; в свой дом, который превращен в музей, где шляется какой-то полуголый посетитель музея, а экскурсоводша этого не замечает, поскольку он – советский человек. В числе хранителей музея старый слуга этого дома.

Сам дом и его аксессуары очень сильно напоминают Архангельское; до такой степени сам посетитель напоминает Феликса Юсупова. Рассказ кончается тем, что человек забирает свои документы (и по именью и по разным делам) для устройства в эмиграции, а потом, вдруг осененный ясным сознанием, что возврата не будет, понимает, что всё кончено - и сжигает этот дом, но начиная с постели своей жены.

Итак, Бывают ночи без рассвета, Но без надежды никогда. Князь Волконский как раз и цитирует последнюю строфу. Надо сказать, что не он один такой. Когда открываем Вениамина Федченкова, то видим ту же эйфорию, правда связанную не с возвращением, но с воздухом эмигрантского бытия: что можно “купить хлеба белого сколько хочешь, и ещё селёдку, и чаю, и сахару, и даже ореховой халвы”, и где можно спать в самых тесных условиях, но зато знаешь, что не придут ночью и не поведут на расстрел.

Эта эйфория свободы - вот она владеет эмиграцией как раз весь 1923 год и где-то начало 1924 года. Иоанн Шаховской определяет рубеж - 1925-й год, когда стали собирать на открытие Богословского института для того, чтобы готовить ускоренным порядком пастырей для эмигрантской массы; и тогда стало ясно, что чемоданы, готовые к путешествию, надо убирать.

Конец эйфории, к счастью для русской эмиграции для многих из них знаменовал и начало серьезности. И здесь, Божьим Промыслом, выдвигаются вдруг новые имена, совсем другие. Кто такой Борис Зайцев до революции? – графоман. Его “Голубая звезда” – это позорище, на уровне Петра Проскурина и Анатолия Иванова, это читать нельзя.

Бунин в это время пишет “Митину любовь”. Но для того, чтобы писать “Митину любовь”, не надо было пережить революцию; чтобы писать “Митину любовь” и “Жизнь Арсеньева”, вообще можно было жить на пятьдесят лет раньше – ничего бы не изменилось. Писать после революции такие произведения - это нужно не уважать ни себя, ни читателя; это такая старческая болтливость, где человек, так сказать, пускает слюни и засыпает на полуслове.

Если всё-таки что-то у Бунина есть и если есть чем его помянуть, то это буквально один-два коротких рассказа, и тоже примерно этого периода. Рассказы, которые буквально затесались в общую массу литературных произведений, которых можно было не писать. Один из рассказов – рассказ “Сокол”; это ещё Бунин желчный. Он вообще занимает такого стандартного формата полторы страницы. Это крестьянская изба вскоре после революции и когда гражданская война не грозит. В избе навалена груда всякого хлама, но этот хлам – краденый и его совершенно не понятно, куда употребить.

Эту груду хлама не смогли даже нормально разместить по углам, но мужик с уважением смотрит на свою жену и говорит: - “всё она набрала, она у меня – сокол”.

И, наконец, то, что можно читать даже на панихиде, это рассказ “Холодная осень”. Начинается рассказ в июньские дни 1914-го года. У героини ее молодой человек объявлен женихом. И в том же месяце Германия объявила России войну.

Его призывают на фронт; они все уверены, что война кончится скоро (откуда они брали такую уверенность, они бы и сами не смогли объяснить). Осенью 1914 года они прощаются, свадьба отложена, хотя ее после Госпожинок, то есть Успенского поста, можно было бы и сыграть, но они ждут, вот кончится война и уж тогда “всё будет”.

Прощаясь, жених говорит слова на всю оставшуюся жизнь, что “если меня убьют, то я буду ждать тебя там; ты поживи, порадуйся, а потом приходи ко мне”. И она с пылом молодости и первой любви отвечает, что “я твоей смерти не переживу”.

Дальше жизнь листает события, как листки отрывного календаря: проходит революция и куда-то уходят и имение, и родители, и дворянский быт; и то, чту ей удается кое-как утащить с собой, - эти крохи она продает у Сухаревки, то есть на толкучем рынке, и не за деньги, а чаще просто за продукты.

Она снимает какой-то угол у московской мещанки и та ее каждое утро приветствует словами – “ну что, Ваше сиятельство, как Ваши обстоятельства?”

Потом опять меняется декорация: в 1918 году у той же Сухаревки она встречает уже немолодого военного, “человека редкой, прекрасной души”; с ним они пробираются на юг России в белую армию, но проку от этого не было – муж умер от тифа; его племянник где-то утонул, и она остается с единственной внучатой племянницей своего мужа.

Оказавшись в эмиграции, сначала в Сербии, она зарабатывает на жизнь себе и малютке очень тяжелым черным трудом. Наконец (это уже Бунин смотрит в перспективу), девочка вырастает, поступает на работу в магазин; холеными ручками заворачивает финтифлюшки для фешенебельных покупателей. Кончается рассказ так: “я пережила твою смерть, опрометчиво сказав когда-то, что я ее не переживу. Но, оглядываясь на свою жизнь, я спрашиваю себя – что же было в моей жизни? И отвечаю – только тот холодный осенний вечер. Я пожила, порадовалась, теперь уж скоро приду”.

Кто пишет такие строки? Автор – безбожник, и героиня – абсолютно безрелигиозный человек; … но творческими энергиями Святого Духа – Бунину удаётся увидеть отсвет Промысла Божия в судьбах его героев. И чувствуется простёртая Десница Господня над Россией и её осколками – эмиграцией.

За Промыслом Божиим Борис Зайцев в мае 1926 года поехал на Афон; подчинясь какому-то особому, на самом деле ангельскому руководству, он выхлопатывает у митрополита Афинского Христофора рекомендательное письмо на Афон и с ним едет. Его принимают на Карее, монашеской столице Афона, дают пропуск во все обители - и последнюю правду он узнает от русского отшельника. Когда-то этот человек был инспектором Вологодской духовной семинарии; это – совершенно историческое лицо и святой человек иеросхимонах Феодосий. Феодосия встречал Иоанн Шаховской (об этом он вспоминает в “Восстановление единства”). Но так написать о нем и так рассказать – это далось только Борису Зайцеву.

Пишет он так: “Отшельник встретил нас крайне приветливо и гостя, немца, доктора-протестанта, почти как своего. Да и вообще, из его быстро говоримых не громких и застенчивых слов шла удивительная горячая влага. Меня этот человек сразу взволновал и растопил, я точно бы внутренне “потёк”.

Он конфузливо сидел на табуретке, не зная куда девать большие руки, как быть с ногами и в пол голоса скороговоркой подавал краткие реплики юноше нашему - переводчику.