Собрание сочинений Т.4 "Работа актера над ролью"

   Бисам не было конца, Никифорова заставляли по десять раз повторять свой номер и доводили старика до изнеможения. Уж очень нравилось, как он в каком-то месте танца щелкал каблучками и выкидывал в сторону ножку.

   Не хотят ли поклонники старых, отживших традиций, чтоб и мы устроили такой же импровизированный дивертисмент?

   Вместо того чтобы оглядываться назад и итти под руку с отжившими традициями, не лучше ли взять под руку самого Грибоедова и своими собственными глазами повнимательнее, без старых очков взглянуть в душу гения и смело, наперекор всем традициям показать то вечное, что заложено в пьесе, но что еще ни разу не было показано нам, что оставалось скрытым под дырявым изношенным мундиром ложных традиций. Это будет самой неожиданной новостью, которую от нас и ждут. Долой старый мундир, освободите гениального узника и шейте ему новые свободные красивые одежды по его вкусу и заказу.

   Бурные аплодисменты, крики, рукопожатия наградили оратора.

   Бывалов тоже встал и, коварно улыбаясь, пожал руку Рассудову, но опять его лицо, сложенные на животе пухлые руки, склоненная набок голова, сентиментально-виноватая улыбка продолжали говорить без слов: “Ну что же, судите меня, дети мои милые, буйные сектанты... Я таков. Люблю тебя...” и т. д.

   Слово было предоставлено другу театра, известному меценату, присутствующему на репетициях в качестве консультанта. Это был чрезвычайно изящный, образованный эстет, хорошо знакомый с литературой; он сам писал стихи, прозу, статьи по философии искусства. В старину он много играл на любительских светских спектаклях, в свое время был известным юристом, защитником по уголовным процессам.

   — Каюсь, — начал он. — Я неисправимый старый театрал и люблю традиции. Я люблю их и в “Горе от ума”.

   В наше время любители итальянской оперы приезжали к последнему акту только для того, чтоб услышать ut b?mol Тамберлика, Станио, Нодена или Мазини и после ехать обратно в Английский клуб кончать партию в пикет33.

   И я способен теперь приехать в театр только для одного или двух мастерски сказанных монологов Фамусова, Чацкого и после уехать, — так нежно я люблю стихи Грибоедова и его самого, хотя я еще не удостоился закадычной дружбы с ним.

   — Я тоже заступлюсь за многие прежние традиции, красивые условности, установившиеся приемы, интонации, ударения, ставшие традиционными, — заговорил [премьер труппы] своим мягким тенором. — Стихи нельзя говорить, как прозу, а “Горе от ума” не реальная драма, а театральная пьеса со всеми условностями театра, и было бы напрасно их скрывать.

   — В архив! — загудели опять [голоса].

   Реплика премьера еще больше обострила страсти. Все заговорили сразу, бросились в бой. Режиссер едва удерживал порядок.

   — Дайте говорить, не перебивайте, — кричал он, держась за звонок, точно за руль в опасном месте при надвигающемся шквале.

   — Я хочу слышать со сцены мелодию стиха Грибоедова. Я хочу любоваться его звучностью, как арией в итальянской опере!

   — Грибоедов и итальянская опера!— горячился другой маститый. — А “миллион терзаний” Чацкого не нужен?

   — Я не говорю, что мне не важны идеи Грибоедова, — спокойно возражал премьер, — я говорю о стихе и музыке, которые я люблю в театре.

   (Премьер говорил всегда не то, что он думал, да так, чтобы ему возражали, говорили то, что ему интересно.)

   — В таком случае, по-твоему, Грибоедову дороже всего были его звучные рифмы? и ради них он сел писать пьесу?— допрашивал его кто-то из артистов.

   — Я не знаю, что именно заставило писать Грибоедова, но знаю, что и рифмы были ему тоже дороги, — необыкновенно спокойно заявлял премьер.

   — “Тоже” — не значит “прежде всего”, “в первую очередь”?— допытывался допрашивающий артист. — Но кроме рифмы и музыки стиха что ты любишь в “Горе от ума”?

   — Свободный дух Грибоедова, — заметил премьер.

   — Прекрасно. Теперь скажи по правде — ты видел в какой-нибудь из постановок, чтобы этот свободный дух Грибоедова был передан на сцене должным образом?..

   — Отчего же, были прекрасные исполнители, — заявил премьер.

   — Кто? Назови их имена.

   — Самарин, Щепкин, Ленский, Шуйский.

   — Ты их видел?

   — Нет.

   — И я их тоже не видал. Значит, они ке в счет..

   — Я видел моего милого Сашу Ленского, — опять запел свои воспоминания старый режиссер. — Превосходно играл! Превосходно!

   — И он по-настоящему передавал все дорогие Грибоедову мысли, идеи, оттенки и, главное, чувства? — допытывался допрашивающий.

   — А кто знает, какие мысли, идеи и чувства ему были дороги?— незаметно наводил старый режиссер спор на главную тему.

   — Как “кто знает”, разве ты не умеешь читать между строками?

   — Нет.

   — Так я тебе прочту.

   — Прочти.

   — Ну, попробую — любовь к России.

   — Все Чацкие любят Россию и громят ее врагов, да еще как! — дразнил старый режиссер.

   — Разве любовь только в этом и состоит, чтоб громить других?

   — По-моему, да. А по-твоему, в чем? — невинно спрашивал старый режиссер, притворяясь дурачком.

   — В заботе, в страдании о дикости и неустройстве отечества, — подсказывает кто-то.

   — Понимаю, — соглашается старый режиссер. — А еще?

   — В желании образумить тех, кто мешает прогрессу, убедить их в ошибках, сделать их лучше, — дополняет кто-то из молодых сотрудниц.

   — Тоже понимаю, голубоглазая блондинка, — поощрял старый режиссер.

   — Вот в этом-то и закорючка, — говорит мой любимец. — Все Чацкие орут, грызут землю, рвут страсть в клочки, но они не любят России. Ты не ори, а люби, вот тогда я тебе поверю, что ты Александр Грибоедов или Александр Чацкий.

   — Чего же вы еще требуете от моего друга Саши Чацкого? — выпытывал режиссер.

   Все понимали его режиссерский маневр, но притворялись непонимающими и помогали поставить на правильные рельсы налаживающуюся беседу.

   Я должен был уйти до конца беседы...

   [Меня позвали в комнату правления.]34

   — На какой же срок вы просите отпустить вас? — обратился ко мне с мертвым лицом и сонной интонацией председатель Рублев.

   — Пока до конца сезона, — ответил я.

   — До конца сезона... вот как-с, — повторил он, — пониманье.

   — Ах, тезка, тезка! Красавец! Не ожидал! Мы вас так любим, а вы... — [восклицал присутствовавший при нашей беседе старый актер].

   — Валерий Осипович! — остановил его председатель.

   — Извиняюсь.

   — Какие мотивы побуждают вас обращаться с просьбой об отпуске в самый разгар сезона?— допрашивал председатель.

   — Мотивы?!.. Несчастье, катастрофа! — ответил я с дрожью в голосе. — Я сломал себе ногу, упал в люк, и у меня сделалось сотрясение мозга. Схватил тиф со всевозможными осложнениями!!!..

   — Вот как-с, понимаю-с! Однако вы ходите и, слава богу, бодры, полны сил, — обратился он ко мне, сонно улыбаясь.

   — Я хожу ногами, но моя душа замерла на месте. Поймите!.. Моя душа получила ужасное сотрясение. У меня душевный тиф с сорокаградусной температурой! Неужели вся важность болезни и катастрофы в том, что глаз видит поломы и физические страдания? Но душевные страдания, болезнь и катастрофа во сто раз опаснее и хуже, особенно для нас, артистов, которые играют на сцене не ногами, а душой. Будь у меня сломана нога, меня вынесли бы на сцену на носилках, и я мог бы говорить. Но с больной и потрясенной душой я не могу выходить и играть на сцене.

   — Тезка! Тезка! Родной! Радость наша! — заныл Валерий Осипович. — А как же Лизавета Николаевна?.. — восклицал он, оглядываясь на сидящего невдалеке режиссера Бывалова, приемы которого копировал Валерий Осипович.

   — Я призываю... — бесстрастно замямлил председатель, обращаясь к нему.

   — Извиняюсь, извиняюсь, — галантно поклонился Валерий Осипович, важно откинувшись на спинку стула и закатывая глаза...